Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева

материнское авто. С выключенными фарами. Подъезжает ближе. Отправленный в Севастополь Никодим забыл что-то на пристани?

– Быстрее, барышня! Грузитесь быстрее! Не сносить мне головы, если заметят!

Никодим вернулся за ними!

Никодим!

Сбежавший вместе с авто с ялтинской пристани, разграбивший или позволивший тогда в апреле разграбить весь их багаж и больше не появившийся в имении, видевший всё случившееся, теперь Никодим вернулся за ними. Несмотря на грозный окрик Константиниди и приказ немедленно ехать в штаб флота

В нарушение приказа своего командира Никодим вернулся. За что в условиях военного времени может попасть под трибунал. Но он вернулся. За мокрой «барышней» с двумя дочками, двумя саквояжами и мертвым волком. И теперь, рискуя собой, везет их домой.

Антипа Второго хоронят на следующий день. На том же ее любимом обрыве. Крымская земля неподатлива. Могилу даже для истощавшего волка киркой, лопатой она долбит почти целый день. Разгребает землю руками, разбивая нежные некогда пальцы в кровь. И некому помочь. Саввы, вместе с которым тащили до этого обрыва и сбрасывали с него труп матроса, больше нет. И могилы его нет. Но должна быть хотя бы могила Антипа. Одна на двоих.

Только на закате выдолбила у самого обрыва достаточно места, чтобы положить туда двухгодовалого волка.

Сходила за Олюшкой, но пришлось взять с собой девочек двоих. Температура у Иришки спала, и она ни в какую не хотела мать и сестру отпускать. Привела девочек на обрыв. Двумя руками обняла волчье тело, начавшее уже за месяц в воде разлагаться. Поцеловала в целую еще пасть, столько раз спасшую их за эти два года. Положила в могилу. Принялась засыпать сухой землей и закладывать вынутыми с этого места камнями. Девочки принялись помогать, вместе с ней рыдая.

Лишенная возможности оплакать мальчика, Анна знает, что должна оплакать волка. Оплакать всё, что теперь хоронит вместе с Антипом. И с не преданным земле Саввой. Не дорисовавшем свои рисунки, не доловившем своих бабочек, не сделавшим столько открытий, сколько он со своим странным даром сделать бы мог.

– Покойся с миром, мальчик! Покойся с миром, если он только возможен в это немирное время. Покойся с миром, Антип Второй, столько раз нас спасший!

Через три недели, 14 декабря, газеты публикуют указ Деникина, в котором даруется «прощение с восстановлением во всех правах, не исключая и права на чин и звание, заслуженные в старой русской армии, тем лицам, служившим в Красной армии и советских учреждениях, а также способствовавшим и благоприятствовавшим деятельности советской власти и ее войскам, которые отбывают наказание».

Выйди этот указ правительства Деникина раньше, Савва был бы жив. И Антип Второй был бы жив.

Волчонка Анне отчего-то было едва ли не жальче, чем людей. Волчонка, который не виноват в той жестокости, которая присуща людям.

«Крымский вестник» с указом Деникина она разрывает на несколько бумажек. Находит оставшийся от мужа табак, неумело скручивает самокрутку. Впервые в жизни закуривает.

Начинает кашлять так, что едва удерживается на ногах, но продолжает затягиваться и затягиваться, пока от головокружения не опускается на ступеньки, ведущие от террасы к морю. И некому больше ткнуться мордой в ее мокрое от слез лицо…

* * *

Год прошел как не бывало.

Жизнь вынужденно возвращается в обычное русло. Остаются еще деньги, присланные матерью «на дорогу», остаются какие-то запасы продуктов, работают лавки и магазины. Говорят, в Севастополе и синематограф работает, но Анне не до кино.

Когда возвращались из Балаклавы, снова казалось, что всё ненадолго. Напишет матери, мать найдет новую оказию, не один же Константиниди в деникинской армии, и не один корабль отплывает в сторону Лазурного побережья.

Написала, ожидая ответа через неделю-другую. Но недели идут, а ответа нет. Письма от матери и мужа больше не приходят.

Анна пишет им по прежнему адресу в Ниццу, ответа нет. И она не может понять: даже если они уехали из Ниццы, то почему не прислали новый адрес? Они же встретили Николая, поняли, что она не приехала, но почему перестали писать? Или Николай наговорил гадостей про нее? Сказал, что Анны с девочками нет в живых, как Саввы? Неужели этот человек способен лишить ее последней связи с родными?

Вторая попытка покинуть родину в итоге оказывается куда сложнее первой.

Тогда, в апреле, всё казалось страшно, но просто. Нужно только продержаться, красных переждать, а там вернутся свои, и всё наладится. Теперь большевиков нет. Но нет и своих. Понимать, где свои, где чужие, Анна окончательно перестала. И перестала понимать, чего теперь ждать. Чего ждать, до какой поры рассчитывать силы?

Тоскует ли она по мужу и родным? Наверное, да. Принято же тосковать. Мужа вспоминает, голос матери слышит. Каждый раз, когда новые беды ставят в тупик, сразу звучит настойчивый голос матери в ушах: «Ты сама виновата!»

Виновата. Села бы на корабль в Ялте! Села бы на корабль в Балаклаве! И ничего бы не было. Ни пустых клецок, которые из муки и воды лепит нянька Никитична, а Оля и Ира ей помогают, ни картошки без масла, ни едва прогретого камином холодного дома.

Часто снится Маша.

Если по кому Анна и скучает, то по средней дочке. Ирочка сестру не помнит. Олюшка, перебирая куклы, игрушки и книги, послушно не трогает Машины, знает, нельзя брать чужое. Когда заканчиваются все ее чистые тетрадки, и Анна говорит дочке, что можно взять на столике у Маши, Оля переспрашивает:

– Как у Маши? Она, когда вернется, обижаться будет, что я ее тетрадки взяла.

Когда вернется… Вернется когда…

Почему мать и муж с дочкой не возвращаются, если здесь, в Крыму, уже столько времени не красные, а нужная им власть? Почему не приезжают за ними? Сложно снова везти маленькую Машу, тогда почему не приедет за ними один муж?

Ответа нет. Как нет ответа на вопрос, как им быть дальше? Искать по всей Европе знакомых, писать им, вдруг знают, где княгиня Истомина с внучкой и зятем, вдруг им передадут весточку?

Анна помнит, что Набоковы в Берлине. Но где именно в Берлине? Не напишешь же, как Ванька из чеховского рассказа: «на деревню дедушке»! В детстве так плакала, так ей жалко было этого Ваньку, которого добрый дедушка мог забрать домой, а без адреса никакой надежды. Теперь она сама как тот Ванька, не знающая, куда и кому писать.

Заставляет себя вспоминать подробности разговоров с Николаем, которые теперь и вспоминать страшно, выуживает детали, на которые прежде не обращала внимания. Константиниди упоминал о знакомых в Ницце, что живут