Йерве из Асседо - Вика Ройтман

а он обижается. Он ничего дурного не замышлял. Честное слово. Это недоразумение. Пожалуйста, не ругай Юру! Я сама заплачу за окно, мы же договаривались!

– Ты выгораживаешь человека, который на тебя напал! – загремел Тенгиз. – Ты хоть понимаешь, что это значит?

Отступать было поздно, а с каждым новым шагом я все глубже вязла в трясине.

– Он на меня не нападал, я просто пыталась удерживать оборону окна… – Я чихнула, а потом закашлялась.

– Комильфо, – Тенгиз посмотрел на меня с такой опаской, что мне опять стало его невыносимо жаль, и мне тоже немного захотелось самоубиться, – что с тобой такое? Ты хочешь поговорить со мной?

Я больше всего на свете хотела с ним поговорить и меньше всего на свете этого хотела.

– Все в порядке, – продолжала я врать. – Это всего лишь окно.

– Стойте здесь и не шевелитесь. Я позову Юру.

Тенгиз вышел. Я посмотрела на Аннабеллу, и мне стало очень страшно. Я больше не понимала, чего я боюсь, кого или за кого.

Через пару минут Тенгиз вернулся в сопровождении заспанного Юры с всклокоченными светлыми кудрями на гениальной голове.

– Кто сломал окно? – спросил Тенгиз.

Юра взглянул на меня, потом на Аннабеллу и, должно быть, все вычислил. Недаром он был компьютерным гением. И настоящим джентльменом.

– Я сломал окно, – взял на себя Юра чужую вину.

– Ты ударил Комильфо?

Юра снова посмотрел на Аннабеллу:

– Я ударил Комильфо.

– Случайно, – пришла я ему на помощь.

– Совершенно случайно, – поддакнула Аннабелла.

– Зачем ты это сделал? – спросил Тенгиз.

– Я хотел поговорить с Владой, но она сопротивлялась, так что мне пришлось лезть в окно, а Комильфо просто попалась под руку. Я прошу прощения.

– Прощения! – Тенгиз сел на стол. – Вы хотите свести меня с ума?

– Нет! – вскричала я. – Не хотим!

– Я прощаю Юру, – поспешно проговорила Аннабелла. – Я сама виновата, я не должна была запираться от него в туалете, он всего лишь хотел помочь мне с математикой, а я обиделась на него за то, что он всегда оказывается прав и тычет меня носом в мои ошибки.

– Я не ожидал от тебя, Юра, – сказал Тенгиз строго, но как-то неестественно. – Ты никогда так себя не вел. Что с тобой происходит?

– Любовь, – пискнула я.

Юра бросил на меня благодарный взгляд, и мне стало невероятно досадно, что я никогда прежде с ним не общалась. И что я вообще себе думала, когда оболгала его перед Артом? Юра Шульц был живым человеком, а не каким-нибудь выдуманным персонажем, с которым можно вытворять все что угодно. Неужели я и других людей подобным же образом не замечала?

Меня захлестнула огромная вина, и я готова была перекинуть ее на Аннабеллу, но, в конце концов, разве она заставляла меня что-либо делать? Я сама так решила.

– Поскольку ты никогда прежде не был замечен в хулиганстве и насилии, – продолжал Тенгиз, – и потому что ты признался, считай, что это первое предупреждение. Все будет записано в твое дело. Тебя ожидает беседа с Фридманом, и пусть он тебя наказывает. Но еще один проступок – и ты отправляешься домой без всяких разбирательств, потому что то, что ты сегодня натворил, и так превысило меру дозволенного. Это тебе понятно?

– Понятно, – с достоинством ответил гениальный Юра, а Аннабелла незаметно для Тенгиза послала ему воздушный поцелуй. – Я заслужил.

– А вы, красавицы, впредь не выгораживайте тех, кто с вами так поступает. Нашлись самоотверженные. – Тенгиз перевел дух. – И это называется каникулы! Осень только началась! Что же дальше будет? Вы смотрите у меня: помните о зимнем обострении тоски, хандры и ностальгии и не поддавайтесь ему. Говорите обо всем, вместо того чтобы окна ломать. Говорите с нами! Какими еще словами это до вас донести?

И провел рукой по лицу.

Глава 18

Трахтманы

Праздник Суккот, во время которого принято ночевать вне дома в шалашах, видимо, специально был изобретен для участников программы “НОА” и для всех репатриантов, эмигрантов и иммигрантов вообще. Но для остальных евреев он существует вместо Елки, потому что это единственная доступная им возможность что-нибудь разукрасить и обвесить шарами и гирляндами, не создавая при этом себе кумира.

Во всяком случае, так рассуждал Натан Давидович, рассказывая о шалаше, построенном его дядей на балконе дома в иерусалимском квартале Катамон, в котором они ночевали все эти каникулы.

Натан Давидович при этом валялся на Алениной кровати и бестолково вертел в руках кубик Рубика. Алена сидела на стуле, жевала бутерброд с шоколадным маслом, запивала какао и болтала ногами.

Аннабелла листала журнал про свое любимое искусство модерн. На страницах мелькали аляповатые кляксы, которые не складывались в узнаваемые образы и назывались кубизмом и авангардом.

Я делала вид, что слушаю музыку, но батарейки давно выдохлись, и приходилось трясти плеер и стучать по нему кулаками, чтобы реанимировать.

– Ты его сломаешь, – ворчала Аннабелла. – Купи новые батарейки.

Я бы с радостью их купила, но вожатые из-за истории с окном запретили нам выходить за пределы Деревни на неопределенный срок. А больше всех пострадал ни в чем не повинный Юра.

На следующий день после происшествия его вызвал на ковер таинственный Фридман, начальник воспитателей. Юра подписал ультиматум, в котором говорилось, что его отправят домой, если он еще раз провинится. Потом Фридман позвонил Юриным родителям, которые ушам своим не поверили и чуть не упали в обморок, потому что Юра всю жизнь был круглым отличником, в том числе по поведению, и, останься он в Казани, шел бы на золотую медаль.

Однако Юра, рассказывая все это нам с Аннабеллой, не выказывал никаких признаков недовольства, а совсем наоборот, выглядел гордым и значительным. Следует отдать ему должное: он ничего у нас не пытался выяснить насчет окна и никаких вопросов не задавал. Наверное, в каждом человеке, даже в самом примерном, живет желание подвига и бунта.

Надо признаться, что я глубоко прониклась Юрой и даже попросила его научить меня запускать в компьютерном классе игру про пещерного человечка, который дубинкой выбивает еду из камней.

А в пятницу я решила, что и мне пора совершать подвиг. Отыскала Фридочку и попросила разрешения поехать в гости к моей иерусалимской родне.

Фридочка так воодушевилась, что даже не стала напоминать о том, что мне запретили выходить за пределы Деревни. Сказала, что наказание вступит в силу, когда начнутся будни, и повела в кабинет звонить Трахтманам.

Сердце билось так громко, что я плохо слышала, что именно говорила бабушка Трахтман, но хорошо помню охи, вздохи, всхлипы и