Вкус дыма - Ханна Кент

Тушу потрошат, и мы забираем ливер: сердце, легкие, пищевод, кишки и желудок.

Той осенью в Идлугастадире Натан задел желчный пузырь. Желчь попала на мясо, и Фридрик покатывался от хохота. «Врач называется!» – сказал он Натану. Странно, почему это теперь всплыло в памяти.

Наполнив бадейки потрохами, мы оставляем мужчин разделывать туши и развешивать мясо, а сами возвращаемся в кухню. Дым уже отчасти рассеялся, огонь разгорелся. Маргрьет подвесила над очагом котел с водой, и мы все принимаемся делать колбасу. Даже Лауга взялась за дело – процеживает кровь сквозь чистое полотно. И вздрагивает, когда капли нечаянно попадают на лицо. Я выхожу наружу, чтобы забрать овечьи желудки для колбас, а когда возвращаюсь, во всем доме стоит густой мясной дух от кипящего сала и почек, которые жарят мужчинам на завтрак. Часть почечного жира Маргрьет положила в другой котел и поставила вариться на медленном огне. Кристин, Маргрьет, Стейна и я зашиваем желудки, превращая их в мешочки с узким отверстием для начинки. Лауга закончила процеживать кровь, и я добавляю в нее остатки почечного сала с ржаной мукой, а потом предлагаю подмешать туда же немного лишайника – так мы делали в Гейтаскарде. Когда Маргрьет соглашается и посылает Лаугу в кладовую за лишайником, сердце мое сладостно сжимается от счастья. Вот она, моя всегдашняя жизнь – руки по локоть в потрохах и усердный труд во имя выживания. Девочки болтают и пересмеиваются, набивая желудки кровяной смесью. Сейчас я могу забыть, кто я на самом деле.

Почечный жир растапливается быстро. Втроем мы стаскиваем котел с огня и ставим поодаль остывать, чтобы потом разломать корку жира над жидкостью.

Мужчины приходят есть почки, принося с собой запах навоза и мокрой шерсти. Наверное, батраки с завистью смотрят на нас, женщин, в теплой задымленной кухне опускающих кровяные колбасы в котел с кипящей водой. Когда я подаю завтрак Йоуну, он – впервые за все время – прямо смотрит мне в глаза.

– Спасибо, Агнес, – говорит он тихо. Могу поклясться – это из-за ребенка Роуслин. Сейчас он видит меня по-иному.

Мужчины, покончив с едой, уходят, чтобы принести первые порции мяса. Я начинаю отмерять селитру и смешивать ее с солью. Сразу вспомнилось то время, когда я помогала Натану в его аптеке – отмеряла серу, сухие травы, молотые семена. Сегодня мне часто вспоминается Идлугастадир. Забой скота в ту единственную осень, которую я прожила там. Мне доставляло наслаждение заготавливать провизию на зиму. Все то, что мы будем есть с ним вместе, что подкрепит силы Натана в долгих путешествиях. В тот день, пока я замешивала муку с кровью, Натан стоял в дверях кухни, читал мне саги и рассказывал о своей жизни в Копенгагене, где в кровяную колбасу добавляют пряности и кусочки сушеных фруктов. Потом в кухню, пересмеиваясь, ввалились Фридрик и Сигга, которые несли бадейки с потрохами, волосы их были припорошены снегом – и Натан оставил меня, ушел к себе в мастерскую.

Руки зудят, когда я слой за слоем вминаю посыпанное солью мясо в деревянную бочку. Розовая крошка хрустит между пальцами, спина ноет оттого, что приходится стоять, нагнувшись над бочкой. Стейна наблюдает за моей работой, спрашивает, каким количеством воды нужно сбрызгивать каждый слой, сообщает, что у нее от соли сморщились кончики пальцев. Облизывает палец и морщится, недовольная вкусом.

– Не понимаю, почему нельзя заливать мясо сывороткой, – замечает она. – Соль такая дорогая.

– Иностранцам так больше нравится, – отзываюсь я. Эта бочка предназначена для обмена на заморские товары. Мясо пожирнее мы станем держать в сыворотке и съедим сами.

– А соль добывают из моря?

– Стейна, почему ты задаешь мне столько вопросов?

Девушка молчит, лицо ее розовеет.

– Потому что ты на них отвечаешь, – наконец бормочет она.

Дальше черед костей и голов. Я прошу Лаугу опорожнить засаленный котелок с водой и хрящами, но она упорно смотрит прямо перед собой, притворяясь, будто не слышит. За нее это делает Кристин. Когда Стейна вновь бочком подбирается ко мне, застенчиво улыбаясь, и спрашивает, чем еще помочь, я прошу ее наполнить котел теми костями, которые больше уже ни на что не сгодятся. Соль. Ячмень. Вода. Вдвоем со Стейной мы перетаскиваем котел туда, где варится кровяная колбаса – чтобы соль и жар вытянули из костяка всю мякоть. Когда мы вешаем плещущий котел на крюк, Стейна хлопает в ладоши и тут же принимается подбрасывать кизяки в очаг.

– Не так много, Стейна, – говорю я. – Не заваливай угли.

Овечьи головы я подношу вплотную к раскаленным углям в очаге – опалить. Шерстинки не загораются, только съеживаются от пламени, и от вони у меня щиплет в носу.

Боже милостивый, этот запах…

Бадстова в Идлугастадире. Дощатый пол и кровати вымазаны китовым жиром, и огонь лампы лижет одеяла, и пропитанная жиром шерсть обильно дымится. Запах паленой шерсти. Запах горящих волос.

Я больше не могу; мне нужно вдохнуть свежего воздуха. О господи!

Не позволяй им заметить, что с тобой творится. Я вручаю овечьи головы Стейне, пускай она этим займется. Мне нужно на свежий воздух. Я объясняю Стейне, что хочу продышаться от дыма.

Изморось касается лица, точно благословляя… но вонь паленой шерсти и сожженных волос все так же забивает мои ноздри, и от этой едкой вони меня выворачивает наизнанку.

Меня находит Маргрьет – в темноте, сидящую на корточках, уткнув голову в колени. Я жду, что она примется меня бранить. Агнес, что ты творишь? Ступай в дом. Делай что велено. Как ты смела бросить все на Стейну? Она сожгла мясо дотла.

Но Маргрьет молчит. Она присаживается рядом со мной, и я слышу, как хрустят ее колени.

– Как быстро стало темнеть. – И это все, что она намерена сказать?

Но это правда. Синие сумерки уже выползли из темной утробы реки.

В темноте запахи всегда становятся острее, и сейчас я отчетливо чую, что от Маргрьет пахнет кухней. Кровяной колбасой. Дымом. Рассолом. Она тяжело дышит, и в вечерней тишине явственно слышен натужный хрип ее легких – хворь вцепилась в них мертвой хваткой.

– Мне нужно было подышать воздухом, – говорю я.

Маргрьет издает короткий вздох, откашливается.

– От свежего воздуха еще никто не умер.

Мы сидим и вслушиваемся в едва слышный шум реки. Мелкий дождь прекращается. Начинается снегопад.

– Надо бы глянуть, как там девочки, – говорит наконец Маргрьет. – Я не удивлюсь, если Стейна сама себя подвесила к балке вместо мяса. Придем – а она уже прокоптилась.

Негромкий глухой стук доносится из кузни. Верно, мужчины растягивают овечьи шкуры для просушки.

– Пойдем, Агнес, не то застудишься до смерти.

Опустив глаза, я вижу, что Маргрьет протягивает мне руку. Я принимаю ее – кожа у Маргрьет на ощупь точно бумага. Мы входим в дом.

От огня в очаге осталась лишь груда чуть слышно потрескивающих углей, и ночная тьма укрыла пролитую в загонах кровь, когда Лауга распухшими пальцами подвязала сушиться последнюю порцию кровяной колбасы. Стейна, чей фартук был густо измазан кровью и овечьими потрохами, оперлась о дверной косяк, наблюдая за сестрой.

– Снег идет, – сообщила она.

Лауга пожала плечами.

– Все пошли спать, – продолжала Стейна и принюхалась. – Приятно здесь пахнет, правда?

– Не припомню, чтобы от резни был приятный запах. – Лауга нагнулась и подхватила бадьи, в которые складывали овечьи внутренности.

– Да оставь ты их, пускай сохнут. Утром вымоем. – Стейна подошла к сестре, поставила табурет напротив очага. – А ты видела, как Агнес укладывала мясо? В жизни не видала, чтобы так быстро работали.

Лауга составила бадьи у стены и села рядом со Стейной, протянув руки к дышащим теплом углям.

– Она, наверное, отравила весь бочонок.

Стейна скорчила рожицу.

– Агнес никогда бы так не поступила. Во всяком случае, с нами. – Послюнив уголок фартука, она принялась оттирать засохшую грязь на руках. – Интересно, что это на нее нашло?

– Нашло? О чем ты?

– Сидим мы с Агнес, вот как сейчас с тобой, опаливаем овечьи головы, и вдруг она сует их мне и, что-то бормоча, выскакивает из кухни. Мама пошла за ней, и я видела, как они сидели рядком снаружи и о чем-то толковали. А потом вернулись в дом.

Лауга нахмурилась и встала.

– Занятно, – продолжала Стейна. – Что бы там мама ни говорила, а я думаю, что теперь она жалеет Агнес.

– Стейна… – предостерегла Лауга.

– Она, конечно, нам не скажет, но…

– Стейна! Ради всего святого, ты способна говорить хоть о чем-то, кроме Агнес?

Стейна подняла на сестру удивленный взгляд.

– А что плохого в разговорах об Агнес?

Лауга фыркнула.

– Что плохого? Неужели я единственная, кто видит, какова она на самом деле? – Голос ее упал до свистящего шепота. – Ты говоришь о ней так, точно она обычный человек. Обычная служанка, и ничего более.

– Ох, Лауга! Жаль, что ты не…

– Что – «я не»? Что? Не снюхалась с ней, как вы все?