Рота, подъем! - Александр Ханин

Больше ни я, ни кто другой не слышали от нее ни единого слова до самого Ленинграда. Она вела себя так же, как в момент нашей посадки в вагон, чопорно и высокомерно.

Поезд бежал по московской ветке, и я угадывал названия станций.

Московский вокзал был все ближе и ближе. Я достал военный билет с отпускным, и вдруг обнаружил, что оно выписано так, как положено было – по военному билету. Красивым почерком профессионального писаря в нем значилось: младший сержант Ханин и инициалы. Писарь не создал нестыковку в документах, чем создал мне сложность. Я был все так же с погонами рядового. "Если нарвусь на патруль – объяснить ничего не смогу, – подумал я. – Чего делать?".

– О чем задумался, воин? – подтянутый курсант стоял передо мной в шинели и с дипломатом в руке.

– Лычек у меня нету, а по всем документам я младший сержант.

– Не боись. Иди за мной. Если патруль появится, то они сначала на меня кинуться.

Я не стал с ним спорить и, понадеявшись на судьбу, шел аккуратно за ним и… очередной женой курсанта, которая встречала его с цветами на перроне. Черноволосая обогнула их, даже не повернув головы в сторону курсанта, и вдруг бросилась на шею идущему навстречу высокому парню с букетом роз. Парень перехватил сумку из руки девушки, они расцеловались и, обнявшись, пошли к стоянкам такси.

Проскочив в метро и выйдя через пару остановок, я пробежал мимо, очередного занятого кем-то, военного патруля и, поднажав, меньше чем через десять минут был дома.

Теперь можно было переодеться в гражданское и не бояться, что патруль пристанет с проверкой документов. Достав из ящика стола удостоверение внештатника ОБХСС на случай проверок, я позвонил

Катерине:

– Привет, я в Ленинграде.

– Шутишь?

– Отпустили на четыре дня.

– Я хотела ехать в детскую комнату милиции. Давай я через три часа к тебе приеду?

– Договорились. Я буду дома.

Я не поехал на завод к отцу выпрашивать ватман, он продавался в любом писчебумажном магазине. Взяв в ящике у родителей деньги, я поехал по магазинам.

В Ленинградском военторге ленточек на погоны не оказалось. Всегда были, а тут, как назло, закончились. Предложение "зайти через недельку" пришлось отмести, как непригодное, и поехать за ватманом.

Двадцать листов оказались совсем не маленьким весом. А если еще учесть, что не существует нужной упаковки для такого количества бумаги, то можно представить мою радость, с которой я тащил этот ватман домой.

Но я был вознагражден. Около дома меня уже ждала Катерина. Два часа мы предавались любовным утехам, и казалось, что это никогда не прекратиться и не надо будет видеть лица отцов-командиров, сержантов из глубинки или товарищей из братских республик. Были только потолок, стены, кровать и любовь к стройной, прекрасной и желанной женщине. Мы клялись друг другу в вечной любви, рассказывали смешные истории, произошедшие с нами за период, пока мы не виделись, и не заметили, как щелкнул ключ во входной двери.

– Дверь, – встрепенулась Катерина.

– Наверное, мама пришли, – вскочил я с кровати.

Я быстро, как учили в армии, оделся и вышел в коридор.

– Сынка, – ткнулась мне в грудь мама, когда я быстрым шагом пересек длинный коридор квартиры дома застройки времен Петра

Первого, и заплакала.

– Ма, мама, – я ее гладил по голове. – Ты чего? Все нормально.

Меня не несколько дней отпустили.

– А Катерина уже здесь? – посмотрела мама на весящий плащ.

– Здесь, здесь.

Это не вызвало большой радости на ее лице, но она мудро, по-матерински промолчала.

Домой я вернулся поздно ночью, когда все уже спали. Весь следующий день я провел в походах по местам студенчества и оперотрядничества, повидав друзей и знакомых. Все радовались моему появлению, жали руки, хлопали по спине и спрашивали, как дела.

– Клим, а что у тебя с армией?

– Закосил.

– Как закосил?

– Меня послали на какую-то проверку, и я уснул во время замеров.

В общем, мне должны утвердить 7бэ.

– Так ты псих?

– Ага, – и лицо Клима растянулось в обычной для него улыбке от уха до уха.

Мы смеялись, я обнимал Катерину, которая не отходила от меня ни на шаг. Домой я снова попал только к ужину. Проголодавшись я накинулся на еду.

– Ты свою фотографию на стене видел? – спросила мама, когда я уплетал домашние котлеты, поджаренные на настоящем масле.

– Та, что в форме? Да. Краски они пожалели, когда печатали…

– Очень уж ты себя любишь?

– Почему?

– Пятнадцать рублей!!! Ты ненормальный? Ты решил, что мне не хватит твоих черно-белых фотографий?

– Мама, какие пятнадцать? Одна фотография за два рубля….

– Одна? Я со своими слепыми глазами должна была дойти до почты потому, что пришел конверт из армии. Что в конверте, мне не говорили, а открыть можно было, только оплатив. Там две фотографии такого размера и еще четыре меньшего. Зачем? Зачем мне столько одинаковых фотографий?

– Я не просил столько фотографий. Каждый отмечал, какие нужны, и все, – моему удивлению не было предела, но убедить мать, что это наглый армейский фотограф, понимающий, что обманывал не только нас, но и всех, кто встал перед камерой, а так же их многочисленных родственников, которым посылались портреты, мне так и не удалось.

Весь последний день я провел с Катериной. Мы не могли расстаться ни на секунду, стараясь провести имеющиеся у нас часы вместе.

Катерина прогуливала институт, и я чувствовал, что эта женщина меня очень сильно любит. Об этом говорил ее взгляд, ее счастливое лицо, ее руки, гладящие меня. Вместе с друзьями она собралась в последний день моего отпуска по семейным обстоятельствам ехать провожать меня на вокзал.

Утром следующего дня наступал четвертый, последний день, и мне надо было возвращаться в часть. О том, что праздник кончился, я осознал только тогда, когда поезд тронулся, и провожающие на перроне исчезли из поля зрения. Было обидно, что дни пролетели со стремительной быстротой, и, только проезжая мимо дачи, я понял, что практически не видел маму. Друзья, приятели, знакомые, подруга – со всеми ними я успел поговорить, пообщаться, но, кроме нескольких коротких фраз за ужином или перед сном, я так и не смог поговорить с мамой, не смог поделиться с ней своими ощущениями, переживаниями, сомнениями и радостями. Мама была тем человеком, который всегда воспринимал меня таким, каким я был, со всеми моими недостатками.

Вместе со мной переживала мои потери и победы. А я, не осознавая, отдал в этот раз предпочтение кому годно, но не маме. От этого мне стало грустно. Винить было некого. Все приоритеты я уже выставлял себе сам. Я тяжело вздохнул, подумал, что, как только приеду в часть, напишу маме большое письмо, и, сев у окна, стал смотреть вдаль. Поезд бежал по рельсам, стуча железными колесами, за окном мелькали голые деревья со случайно не опавшими листочками, а кое-где в ложбинах уже лежали пятна грязного осеннего снега. Я возвращался в часть, не ведая, что до конца срочной службы мне не суждено вновь оказаться дома. Писарь