Слово живое и мертвое - Нора Галь

Он смылся – выразительно, но если смылся в ванную, это уже смешно, лучше удрал, сбежал.

Он раскусил их намерения – неплохо, но опять же смешно и не годится, если чьи-то намерения раскусил пес.

В английском тексте рядом стоят слова как будто несочетаемые, буквально: я закричал на него шепотом. Герой потрясен, зол – и переводчик передает это иначе, но верно: яростно прошептал ему…

По-английски the barren desolation очень выразительно: уныние, пустынность, безысходность, и вот она-то была бы лучше всего, но нельзя, потому что речь тут о безысходности улиц.

И как ни хорош оборот «был не в своей тарелке», не годится он, если человек при этом стоит на пороге столовой.

Отличное слово душегрейка, и хорошо, что прелесть его ощущает молодой переводчик, но… «там русский дух, там Русью пахнет» – и французскому автору естественней своего аббата облачить все же в теплый жилет.

Скольких соблазнов приходится избегать переводчику, от скольких находок отказываться, если в нем настороже чуткий, зоркий и неумолимый «саморедактор»!

Детская книжка. В сущности, научно-популярная, из тех, что в живых образах раскрывают перед ребятами мир природы. «Героиня» – черепаха, и хотя рассказ ведется не от первого лица, все же это своего рода косвенный монолог. Читатель должен увидеть и понять не только внешние события, поступки, но как бы и мысли и чувства живого существа, смотреть на все его глазами.

Маленькая черепаха ползет по песку к воде, нелегкое путешествие подходит к концу – хорошо бы сказать: «до моря уже рукой подать», ан нельзя: у морской черепахи не руки и даже не лапы, а ласты!

Или о неожиданной встрече: героиня очутилась нос к носу с другой черепахой – ибо нельзя же сказать о черепахах (да и о любых зверях) лицом к лицу! Ну, может быть, еще в сказке – и то вопрос, а уж в научно-популярной, познавательной книжке, право, ни к чему. И точно так же странно было бы рыбке или черепахе от акулы или зайцу от волка удирать на всех парах, естественней во всю прыть (или во всю мочь, а четвероногому или, допустим, страусу – со всех ног).

Впрочем, и в человеческих устах или мыслях оборот с парами возможен не всегда. Не может сказать герой какого-нибудь средневекового романа: «я мчался на всех парах» или «меня словно током ударило»: он еще не знает обузданного человеком электричества, не видел паровоза и парохода.

Ползают по дну лагуны крабы и обдают себя мокрым песком. Хотя и жаль, пришлось переводчику удержаться от соблазна прибавить «с головы до пят» – ведь так можно сказать только о тех, кто стоит вертикально: если не о человеке, то, допустим, о том же страусе.

И хоть звучало бы недурно, нельзя сказать о черепахе «она и ухом не ведет», потому что у черепах нет ушей. И не стоит говорить, что она «и в ус не дует», хотя о человеке, пусть безусом, это сказать всегда можно. А тут все же лучше: «ей все нипочем».

Или о попытке куснуть твердую ракушку – так и просится: «не по зубам ей эта пища», но… у черепахи нет зубов! Приходится сказать проще: раскусить ракушку ей не под силу.

А вот у другого переводчика: «профессор заморгал по-рыбьи». Но моргают ли рыбы? Ведь у них веки недоразвиты. Очевидно, образ вывихнут, спутан. Пойманная рыба трепыхается, бьется, трепещет, но взгляд у нее как раз немигающий, неподвижный, у нее круглые, часто выпуклые, ничего не выражающие глаза.

Да, всякому, кто пишет, надо быть повнимательней, чтобы не разводить в книге такую вот «развесистую клюкву». И тут тоже необходим зоркий, приметливый и памятливый редактор.

А без «клюквы» порой не обходится. Человек за обедом «ловко разнимал утиную заднюю ножку»! Мы-то в простоте душевной и не подозревали, что у птиц (тогда, может быть, и у нас, двуногих млекопитающих?) ноги делятся на задние и передние! Забавно, что эта утиная задняя ножка уцелела и при переиздании романа через двадцать лет: нового редактора она ничуть не смутила.

А вот в переводе чудесных миниатюр Ренара сказано было когда-то: сухой осенний лист, гонимый ветром, – одноногая, однокрылая птица; потом стало, пожалуй, еще выразительней: птица об одном крыле и об одной лапке… Но такой образ может создать лишь тот, кто не путается в «передних» и «задних» птичьих ногах!

И необходимо чутье к оттенкам слов и сочетаний.

«Мало кому… приходила охота нападать на существо, закованное в такие непробиваемые латы». Тут тоже есть маленькая тонкость, оттенок и практический, и даже психологический. Мало кому придет охота – подразумевается, что это небезопасно, тебе могут дать сдачи; меж тем латы – это только оборона, и вернее сказать, что на столь надежно защищенное существо не нападают, чувствуя, что не стоит попусту время терять, даром, понапрасну, без толку тратить силы.

Люди едва не погубили живое существо – просто так, от нечего делать – и пошли прочь легким шагом. По букве подлинника так было бы верно: у автора ambled. Но переводчик, наделенный чутьем и слухом, правильно пишет: беспечно пошли прочь. Ведь важна здесь не легкая походка, а беззаботность, легкомыслие, люди и не думают о том, что зря сделали злое дело.

Вот из таких оттенков и рождается образ.

Речь о покое, об уюте. И вдруг: это было «все равно, что нежиться у камина, поселиться в мурлыканье спящего кота, в теплой воде ручья, стремящегося через ночь к морю…»

Две небольшие неточности – и образ распался. Если чуть вдуматься, поймешь: воплощение уюта – спящая кошка, кот же – скорее непоседа, бродяга, а может быть, и драчун. Английское the cat не имеет рода, тут надо было выбирать. И теплому ручью стремиться не надо, течение, которое куда-то стремится, быстрей, резче, холодней, а здесь весь образ полон неторопливой мягкости, мирного тепла – и ручей, пожалуй, в ночи струится к морю.

Такие оттенки надо не только понимать, осмысливать, но ощущать всей кожей, всеми пятью чувствами.

Важно услышать, уловить разницу между лицом морщинистым – и изрезанным, изборожденным морщинами (когда нужно нарисовать не просто старость, а умудренность горем, жизненным опытом).

И если человек «пошел бродить по улицам, измученный и несчастный», нельзя прибавить: больше делать было нечего, ибо это уже о шатанье по улицам от безделья. Надо немного иначе: что еще оставалось делать?

Женщина неожиданно узнала, что ей грозит несчастье, тяжкая разлука, – и вцепилась зубами себе в руку, чтобы не вырвался крик отчаяния. Но вцепилась – получается злобно, как о собаке, а жест душевной боли верней передать близким словом: впилась…

А подчас малые оттенки смысла и окраска слова ускользают от пишущего – и неточность его подводит.

В фантастическом рассказе космонавты приземлились после долгого и опасного полета, перед ними – чудесный вид, все дышит благодатным покоем. Среди прочего сказано: «Неспешные ручьи мирно извивались среди зеленых лугов». Одно слово разрушает мирную картину – оно неспокойное, недоброе: извивается змея, демоническая Саломея в танце, извиваются лианы в непроходимых джунглях, раненое животное – от боли.

А мирный, неспешный ручей среди лугов – вьется.

4. Буква или дух?

Мадам де Займи и другие

Как часто встречается и как несуразно звучит в переводе: «Я повернул на двадцатую стрит»! Нам уже хорошо знакомо, насыщено очень точным смыслом сочетание Уолл-стрит, мы привыкаем к названиям вроде Мэдисон-авеню, Лестер-сквер: это именно названия, сочетания нераздельные, да и то подчас верней перевести не «сквер», а «площадь». Но ведь «стрит» – просто улица, и так бы и надо называть многочисленные нью-йоркские нумерованные «стриты»: Сороковая, Пятая, Сотая улица. А нередко название еще и рисует облик городка, селения, и тогда лучше не безликие «Мэйпл-стрит» и «рю Делорм», а Кленовая улица, улица Вязов.

Русский читатель не знал, что такое парижская Конкорд и как выглядит площадь Этуаль. Куда понятней площадь Согласия, и очень ясно, воочию представляешь себе, как лучами расходятся улицы от площади Звезды.

Тому, кто не знает английского, не понять, почему человек считает Мейплдерхем красивым названием: для русского уха это ничуть не музыкально, с непривычки не выговорить. Совсем иначе воспринималось бы, если перевести главное – Maple – и назвать имение Клены (или Кленовое, Кленовая роща).