Оранжерея - Чарлз Стросс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сэм, чтобы обижаться на кого-то, нужен повод. – Я облизываю губы. – И я дала его тебе той ночью, о чем очень сожалею. – Чем дальше в лес, тем труднее выдавливать из себя слова. – Мне не следовало пользоваться тобой. У меня были плохие времена… но это ведь не оправдание. Я не… я никогда не была особенно хороша в самоограничениях, но больше, клянусь, такое не повторится. – А если случится, таких извинений второй раз ты не получишь, это точно. – Как бы ты мне ни нравился, ты не очень любишь полиамурные отношения, и я это понимаю, хоть это фигово. – Мои плечи дрожат.
– Тебе не нужно извиняться, – говорит он и делает шаг вперед. Прежде чем я успеваю понять, что происходит, он обнимает меня… и мне действительно приятно чувствовать его руки на себе. – Это моя вина тоже. Мне следовало больше контролировать ситуацию – я ведь знал, что все это время ты интересовалась мной, и не должен был ставить тебя в такое положение – ну, когда ты могла подумать, что…
– Бляха! – кричу я, отпускаю его и закладываю полный поворот вокруг оси.
Суп выкипает, от кастрюли поднимается неприятный запах. Вырубаю печку, через полотенце хватаюсь за нагревшуюся ручку и переношу емкость в безопасное место. Тем же полотенцем затираю суп на плите. Пока я этим занимаюсь, Сэм, будто непись с дотошно прописанной директивой, методично разгружает посудомоечную машину – по одной тарелке в шкаф. В конце концов я выливаю в миску остатки супа и выкладываю на стол ломтики хлеба, удивляясь про себя, чего сразу не догадалась использовать микроволновку.
– К тому времени как я сяду за стол, все остынет, – сетую я.
– Прости, это я виноват. – Сэм выглядит убитым.
– Хватит уже оправдываться за каждый пущенный ветерок – что с нами не так? Слушай, у меня к тебе вопрос. Не помнишь, был ли в контракте, который ты подписывал, оговорен максимальный срок участия?
– Гм? – Я его явно ошеломила. – Ну да, там что-то значилось… э-э-э… минимум сто мегасекунд. А почему ты спрашиваешь?
– Все ясно. – Я забираю тарелку и миску с остатками еды и направляюсь в гостиную. – Человеческим младенцам, рожденным в дикой природе в примитивных условиях, требуется не менее половины гигасекунды, чтобы достичь зрелости.
– Ты… – Сэм следует за мной, – …ты думаешь о том же, о чем и я?
Я ставлю миску и тарелку на стол у дивана, сажусь на боковой подлокотник, потому что чувствую – если сяду прямо на диван, не поднимусь с него.
– Тогда почему бы тебе не сказать мне, что ты думаешь?
– Я не знаю. – Значит, не хочет говорить. Сэм садится на другом конце дивана и глядит на меня широко раскрытыми глазами. – Они следят за нами, не так ли? Все время. Думаешь, о таком безопасно говорить?
Я дую на суп, чтобы он быстрее остыл.
– Нет, но впадать в паранойю нет смысла. Здесь нас как минимум сотня. Числом мы раз в двадцать превосходим экспериментаторов – ну, насколько я знаю. Не хочешь же ты мне сказать, что они собираются отслеживать в реальном времени все, что мы говорим друг другу, еще и прямо в тот момент, когда говорим? Я думаю, у модема есть программа, заточенная под конкретные сценарии. Кто-то трахает жену – модем регистрирует, чтобы выписать очки рейтинга. Группа неписей видит, как кто-то портит имущество или снимает одежду в общественном месте, – модем регистрирует проступок. Такой расклад отнюдь не подразумевает, что кто-то сидит в режиме коммутатора и все время просеивает инфопоток. Я же правильно рассуждаю?
Вероятно, я ошибаюсь, и, если нашей тюрьмой-оранжереей управляют настоящие теневые структуры, а не придурковатые ученые, отслеживается каждый шаг. Но я не хочу давать им знать, что знаю – или хотя бы предполагаю, – что они существуют. Нет, спасибо. Тем более я не знаю, откуда мне на голову свалилась такая идея.
– Но если за нами чутко следят…
– Слушай. – Я положила свою ложку. – Мы здесь минимум три года, максимальный срок не указан, и мы плодовиты. По-моему, дело обстоит так – кто-то задумал разводить настоящих граждан темных веков. Если ты забыл, это не просто симуляция, а, по существу, вложенный канал реальности – то есть у него есть защищаемый пограничный ассемблер, он и создал тела, в которые нас запихнули. А ассемблеры не просто создают вещи, они их еще и фильтруют. Они – брандмауэры. Системы вроде нашей симуляции де-факто являются независимыми сетями, плотно соединенными Т-воротами и ограниченными межсетевыми экранами, защищающими свои границы от всего, что хочет проникнуть через межсетевые ворота. Через их границы, другими словами. Но может существовать и система, в которой нет Т-ворот. В этом случае она определяется не внутренностью, а как раз границей. Мы здесь функционируем по правилам Юрдона—Фиоре—Хант. Разве это не значит, что любой, кто родится в этом месте, тоже будет подчиняться тем же правилам?
– А как насчет свободы передвижения? – Сэм выглядит нервным. – Конечно, они не смогут остановить новых людей, если те захотят эмигрировать отсюда?
– Смогут – если эти «новые люди» не знают в принципе, что существует внешняя вселенная, куда можно эмигрировать, – мрачно говорю я. Беру ложку супа и морщусь, обжигая нёбо. – Нам не рекомендовано говорить о прежних жизнях. А что, если Фиоре со товарищи немного ужесточат систему социального рейтинга? Скажем, упоминание мира снаружи в присутствии детей будет жесточайше караться? Как тогда бедные нубы местного кустарного разлива выяснят, что существует что-то, помимо симуляции?
– Безумие какое-то. – Сэм потрясенно покачивает головой. – Зачем кому-то делать так? Я могу понять первоначальную цель эксперимента – исследовать социальные условия темных веков с помощью иммерсивной археологии. Но пытаться создать целую популяцию ортогуманоидов, застрявших в безумном слепке темных веков и даже не знающих, что это лишь историческая реконструкция, а не реальная вселенная?..
– Я пока не уверена, – устало говорю я. – Пока не уверена, что все именно так у нас обстоит. Но в этом и проблема. Мы упускаем некие важные данные.
– Точно. – Сэм страдальчески закатывает глаза. – А не поэтому ли они набирали себе в испытуемые людей сразу после операции редакции памяти?
– Да, наверняка это часть их плана. – Я бросаю на него взгляд через Рубикон дивана. – Но лишь часть. – Мне хочется прямо сказать ему что-то в духе «пора отсюда, на хрен, валить», но это явный перегиб. И несмотря на все, что я высказала вслух, остаются вещи, о которых я не собираюсь говорить. Например, у меня есть мысль, что никто нас в принципе выпускать не собирается. Никогда, ни при каких условиях. И если моя догадка о детях правдива, устроители этого цирка могут быть готовы держать нас здесь неопределенно долгое время. А ведь всегда есть варианты
