Лица в воде - Дженет Фрейм

отцом, кроме того, считал необходимым придать некоторую камерность своим немногочисленным разговорам с больными (когда случалось, что он все-таки приходил в отделение), рассказывая с нескрываемой гордостью о своей жене и семье (сынишке). «Вот моя супруга тоже так думает, – мог он вдруг отметить. – Да-да, жена тоже от этого страдает».

Ситуации, в которых он упоминал свою жену, варьировались от разговоров о менструальных болях до рассмотрения проблематики пробуждений по утрам и жалоб на то, что в окнах появляются странные лица, и хотя нельзя с уверенностью сказать, одобряла ли супруга доктора Стюарда его методы, подход давали свои плоды. Когда доктор шел по отделению в один из своих редких визитов, можно было слышать, как пациентки, даже те, кого не относили к «разумным», с гордостью сообщали, что жена доктора Стюарда ощущала себя точно так же, как они: «Он сказал, что его жена точно так же страдает; она чувствует то же, что и я». А бывало и так (представьте степень восхищения и благодарности): «Он сказал, что думает точно так же, как я».

Черта, которая выделяла доктора Стюарда на фоне остальных врачей, было его стремление понять пациента. Были такие, кто просто «делал дело», и такие, кто обрывал на полуслове, и такие, кто говорил с пациентами громким голосом, как будто у тех были проблемы со слухом, и такие, кто задавал странные вопросы, и только доктор Стюард осмелился признать, что он чувствовал «то же самое», что и мы. В благодарность за это нам страстно хотелось его защитить, особенно от его жены, которая, казалось, испытывала самые разные боли и не особо дружила с головой.

«Сердцем чую, он у нее под каблуком, – говорили пациентки. – Она шагу не дает ему ступить без разрешения».

А еще он был бледен. Возможно, страдал от какой-то таинственной болезни. Это разве не он был в немецком концлагере?

Хилари относилась к доктору Стюарду с особым уважением. Она приняла тот факт, что он подписал приказ о ее изоляции, поскольку знала, что у него нет защиты от главной медсестры Гласс и старшей медсестры Бридж, а еще он не мог пойти против установившейся традиции, согласно которой сбежавшего пациента запирают в одиночной палате со спальным местом на полу. Кроме того, Хилари действительно совершила преступление, когда целых две ночи провела в компании мужчины в горах!

Главная медсестра Гласс не жалела красноречия. Ей самой некуда было идти, кроме как в маленькую квартирку, которую ей выделили рядом с первым отделением, неподалеку от главных офисов, а в выходные дни она уезжала на автобусе в город или каталась на машине. Глядя на нее в обычной одежде, понимала, что униформа и сестринская косынка были для нее защитой; в коричневом костюме, специально скроенном по ее крупной фигуре, и коричневых туфлях повышенной комфортности она казалась лишенной свой власти настолько, что вид у нее становился беспомощный и жалкий.

Она была одной из тех главных медсестер, которые считались «эффективными сотрудниками». Она жила своей работой. Она была непреклонна, стремилась преподать урок нерадивому человеку, заставить его «держать себя в руках».

После нескольких недель в заточении, когда выяснилось, что угрозы беременности нет, Хилари появилась вновь, заявив, что теперь она стала другой женщиной.

«У меня было время все обдумать, – сказала она. – На самом деле, я же люблю Гарри. Он чем-то похож на моего первого мальчика, когда мне было еще восемнадцать; я должна была выйти за него замуж; нежный такой, играл в крикет по субботам в белом фланелевом костюме; и невинный; представляете, он краснел от смущения. Когда вообще вы видели, чтобы мужчина краснел в надлежащей ситуации? Следовало пойти за него замуж».

На мгновение казалось, что, охваченная внезапными воспоминаниями, Хилари готова позабыть Гарри ради своего первого возлюбленного. А потом, очнувшись, добавляла: «Гарри – это тот же типаж. Он же обещал развестись с женой и жениться на мне».

Увы, когда Хилари была заперта в одиночной палате, Гарри познакомился с Кэрол и ее «ручательным» кольцом с «брульянтом» и вовсю забрасывал сомнительные записки через шестидюймовое отверстие в нижней части окна нашего общего зала. Он работал на ферме и каждое утро проходил мимо, иногда принося для Кэрол сигареты и любовные записки.

К счастью, боги были благосклонны к Хилари, и на первом же танцевальном вечере на следующей неделе, еще до того, как она успела обдумать предательство Гарри, и слабость Кэрол, и ошибки своего собственного суждения о сумрачном, тихом человеке, который будет «верным», она познакомилась с Леном. И даже если бы этого не случилось, она не стала бы тратить время на размышления; она бы выругалась, а если бы не находилась в больнице, пошла бы на пивную вечеринку, напилась там и встретила бы кого-нибудь еще; потому что в поисках мужчины она была такой же целеустремленной, как шелкопряд, пожирающий листья тутового дерева.

Она не могла понять, почему не замечала Лена раньше. Он был крепкого сложения, темноволосый, угрюмый и вспотевший, с густыми усами и глазами цвета ириски. Он был «наполовину итальянец» и продолжал думать, что все еще участвует во Второй мировой войне на стороне Италии, но его лечат и скоро вылечат, а потом они с Хилари поженятся.

«Он обещал. Когда завершится оформление его развода…»

Котенок, но в тоске по джунглям стынет.

Рожден свободным, он свободным сгинет.

Людей хотел бы в клетку заключить,

Чтоб поняли, что значит это – жить

В неволе вечной[16].

Нет надобности, милый котенок: все мы заточены в собственных клетках, запертых на замок Привычкой. Я вижу, как доктор Стюард бегает кругами вокруг клетки Хилари, говоря ей взять себя в руки, учиться на собственном опыте, не догадываясь, что ему и самому нужно повернуть ключ, свисающий с его цепочки от часов. «Моя супруга тоже так думает…»

28

Все это казалось таким далеким: прошло более шести лет с тех пор, как я впервые попала в лечебницу и на прогулке с любопытством и грустью смотрела на умалишенных из второго отделения, удивлялась их странным шляпам, мятым пальто, перекрученным чулкам, их детскому волнению перед всем, что их окружало, их исступленному восторгу при виде обычного, заурядного солнца, привычно висевшего в небе, и при виде растущих по краям сада цветов, поражавших своим молчанием даже больше, чем своими красками; тому, как они стояли, ослепленные, смотрели на мужчину в рубашке с рукавами, который казалась им доктором, косившим лужайку перед