Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич

Посреди дороги, по которой в обычное время добирались из деревни до вокзала, поставили огромные ворота, сколоченные из сосновых бревен и обтянутые вдоль и поперек металлической проволокой с рядами колючек, которые хищно торчали в разные стороны, готовые вцепиться в вашу одежду, кожу, тело. За воротами расположилась будка с часовыми, а далее вдоль дороги справа и слева указатели, прибитые на крашеные белые столбики, сообщали, кто в этой части располагается. «Военнопленные», «Раненые», «Женщины с детьми», «Мужчины», «Дети» – все эти надписи, написанные на немецком и русском языках на фанерных табличках, указывали на группы людей, помещенных в выкопанные по обе стороны дороги котлованы. Это были неглубокие ямы, в каждую из которых загнали от сорока до ста человек. Самой многочисленной была землянка «военнопленных». В этой части помимо столбика с табличкой был установлен дополнительный внутренний забор из колючей проволоки с небольшой калиткой и часовым возле нее. Крупный, если не сказать толстый конвойный, опершись на вкопанный столб, грыз зеленые яблоки. Фрукты были мелкие, кислые, но сочные, и немец хотя и морщился, но после очередного откушенного и схрумканного куска смачно чмокал слюнявыми жирными губищами:

– Дас ист гуд! Вундербар![72]

Сотни голодных, усталых и потерявших надежды людей смотрели за его жратвой, не надеясь получить ни яблока, ни корки, ни огрызка. Даже воду заключенным не раздавали, а два раза в день обливали из длинного шланга старой пожарной машины, пригнанной к лагерю из единственной имевшейся в городе пожарной части. Собрать воду, с напором и шипением вырывавшуюся из брезентовой кишки и летевшую в лица и жадно раскрытые рты пленников фильтрационного лагеря, было практически нереально. После такого «душа» каждому доставалось едва ли по глотку не очень чистой, болотистой на вкус, мутноватой теплой воды из весь день гревшейся на солнце красной облупленной бочки. Но даже за эти жалкие глотки́ приходилось давиться и драться с такими же жаждущими бедолагами, оказавшимися во вражеском плену.

Оккупационные власти еще не приняли окончательного решения о дальнейшей судьбе плененных советских солдат, учитывая их огромное количество и разбросанность по вновь и вновь создаваемым лагерям на занятых территориях. Пока во всех приказах предписывалось разоружать, пленять, конвоировать, охранять всех военных и, по возможности, избавляться от тех, кто был ранен, болен, изможден, истощен или, наоборот, проявлял непослушание. Безусловному уничтожению подлежали захваченные в плен комиссары, политработники, коммунисты и евреи. Но даже при такой беспощадной «селекции» согнанных и томящихся за колючей проволокой пленников скапливалось слишком много.

Жирный охранник догрыз очередное яблоко, громко срыгнул заглоченный «по дороге» воздух, вытянул волосатую руку с огрызком, словно готовился метнуть его в толпу сидящих на земле узников, и крикнул:

– Русс Иван! Сталин капут? А? Капут? Эй, русс Иван?

Среди усталых изможденных военнопленных прокатилась легкая волна недоумения. Немец, не дождавшись ответа, злобно хрюкнул и швырнул недоеденное яблоко под ноги так, что оно упало между ним и забором из колючей проволоки. Сидящие ближе всего к ограждению голодные люди потянули к нему свои руки. Немец хитро прикрыл один глаз, не спеша тщательно прицелился и нажал на спусковой крючок автомата… Очередь прошила сразу три протянутые ладони, подняв фонтан пыли, смешавшейся с темной густой кровью раненых людей. Обрадованный своей жестокой проделкой, потный живодер заорал:

– Найн? Найн! Ста-лин ка-пу-у-ут? Ста-а-а-ли-и-и-ин ка-а-а-а-пу-у-ут!

Садист развлекался тем, что заставлял несчастных голодающих людей, окруженных стальными шипами и злобными псами, выпрашивать кусок хоть какой-то еды, выполняя его мерзкие прихоти.

В соседней яме были собраны матери с детьми и молодые женщины. Правда, среди них оказались и женщины более старшего возраста, которые старались не попадаться на глаза охранникам и тихо сидели на земле. Все видели, как при разгрузке очередного каравана пленников двух пожилых теток, неуклюже упавших при высадке из машины, просто забили ногами и прикладами, не утруждая себя даже расстрелом. Все сказки о вольной, сытой жизни «в труде и радости», рассказанные агитаторами типа Георгия Берга, моментально развеялись перед наглядным фактом жесточайшего убийства невинных беззащитных женщин. Загнав свободных мирных людей за колючую ограду, немцы перестали проявлять даже минимальную вежливость и человечность.

Исключение было сделано для нескольких пленных, которые добровольно вызвались помогать немцам наводить порядок, разносить воду и скудную еду, которую раз в сутки все же было решено выдавать людям, чтобы «не испортить рабочую силу». Таких со всего лагеря набралось полтора десятка. Их моментально привели в более-менее подобающий вид, одев в отобранные у кого-то из пленных гимнастерки без знаков различия и нацепив всем на рукава белые повязки – символ крошечной, но уже власти над несчастными согражданами. Для пущей важности им выдали деревянные палки. Получив их в руки и надев повязки, эти люди превратились в самых жестоких надсмотрщиков, ненавидя свое недавнее рабское положение, которое со всей очевидностью сейчас лицезрели, видя униженных измотанных товарищей, женщин и детей. Все эти несчастные пленники не вызывали в них сострадания и боли, а лишь напоминали о том, что и они сами только что были такими рабами, пленными бесправными полутрупами, обреченными на гибель… Это ощущение подстегивало их почище кнута надзирателя и заставляло быть жестокими, бездушными, опьяненными призрачной властью и близостью смерти…

Подходил к концу первый день нового лагерного существования Лёньки, Акулины и их односельчан, также грубо выгруженных из машины и загнанных в землянку. Помимо юного партизана и его матери сюда же сгрузили еще несколько матерей с детишками разного возраста, молодую вдову Олёну, деревенского глухонемого инвалида Афанаса, семью Вани Бацуева: маленького Петьку, Настю и их мамку. Лёнька успел по дороге рассказать им, что с их братом и сыном все в порядке и он остался свободным и не пойманным в дремучем лесу.

Односельчане старались держаться ближе, стараясь чем могли поддерживать друг друга. Особенно старались успокоить детишек, не понимавших, что происходит и когда закончится это странное путешествие, чтобы они смогли вернуться домой. Тяжелее всего было малышам. Петюню было жальче всех. Он оказался самым юным пленником и не замолкая жалобно просил еды и воды. И с тем и с другим было очень плохо. Утренний полив из брандспойта они пропустили, а вечернего еще не состоялось. Солнце иссушило заключенных, а немецкие охранники были заняты своими делами: кто грыз яблоки, а кто курил, другие лениво болтали, обсуждая новости из Германии и с фронтов, а кто-то дремал на самом солнцепеке после обильного обеда.

К яме с детьми подошли два солдата, привлеченные детским плачем. Они переговаривались, указывая друг другу на кого-то с краю внизу ямы. Лёньке было не видно, на кого обращено внимание этих карателей. Но уже через мгновение они сами обозначили предмет:

– Эй, матка, ам-ам киндер? Киндер, ам-ам?

Они жестикулировали и добивались ответа от матери Петюни Бацуева, который продолжал жалобно всхлипывать. Мать прижимала сына и пыталась заглушить его плач и стоны от страха перед возвышавшимися над краем ямы вооруженными солдатами. Их намерения были не ясны, вопросы непонятны, а сверкающие на солнечном свете автоматы угрожающе опасны. После увиденного и пережитого исходившая от них угроза ощущалась всеми заключенными матерями, чей природный инстинкт призывал защищать своих детей даже в нечеловеческих условиях истребления мирного населения. Как и конвоир у поста с военнослужащими, невдалеке от места размещения матерей с детьми, эти эсэсовцы никак не могли добиться ожидаемого ответа от перепуганных женщин.