Романески - Ален Роб-Грийе

потому жаждал и мечтал узнать как можно больше, приходя в восторг от всего увиденного. Легкая на подъем, внимательная и переполненная планами (часто химерическими), мама представляла собой идеальную спутницу для походов наудалую. Потом мы долго вспоминали то польский дом, интерьер которого у другого здания был бы фасадом, то отведанный мной тогда впервые тунисский мергез, такой смачный, что его резкий восточный вкус до сих пор стоит у меня во рту, а также диковинные растения, японские садики с их камнями и каналами, террасы, стеклянные стены или гирлянды венесуэльских (сделанных из твердого двуцветного дерева) абажуров, столь тонких, что они казались прозрачными. Кроме того, вспоминаются мне теплые вечера — как если бы парижский климат вдруг тоже изменился, — а также яркие фонари неестественно зеленого цвета, развешанные в кронах каштанов и бросающие свои лучи с металлическим отблеском на этот новый, придуманный мир.

Вещи — будь то длинненькие ароматизированные сосиски или спрятанные в листве электрические фонари — ценны конечно же не своим внутрисущественным содержанием, а их способностью воздействовать на нашу память. Самые крепкие связи между близкими людьми сплетены — и это известно всем — из малозначительных подробностей. Посему я уверен, что во все время моего детства и долго потом нас с мамой объединяла густая сеть одинаковых вкусов, вероятно, порожденных свойствами ее натуры, а также — более осязаемая прочная ткань, сотканная из мелких событий, ощущений, изо дня в день одинаково переживаемых ею и мной.

Мне надо было бы привести для примера нашу общую любовь к садам и их разведению, ее и мой несомненный дар к кулинарному творчеству у плиты, нашу склонность к созданию в голове сложных и точных планов (начиная с маршрутов переездов из одной точки Парижа в другие и кончая коренным изменением дома или целого квартала), нашу страсть к бесполезным и бескорыстным спорам, не важно о чем, или нашу с ней замечательную предрасположенность к убиению времени за ничегонеделанием. Но все это были настроения общего порядка, между тем как то нечто более ценное, которым мы пользовались вместе, имело, разумеется, размеры значительно более скромные и было напрочь лишено глобальности, а предметы, его составлявшие, были столь фрагментарными, скоропреходящими и тленными, что сегодня я уже не нахожу большого интереса в усердных поисках их лучших образцов. Потерянное птицей синее перышко, квадратик «золотца» от шоколадки, проросток черенка, найденная в дорожной пыли лимонного цвета соломинка, несущий крошку от печенья красный муравей — можно для примера взять любой кусочек не важно чего, ибо основное зиждется на внимании, к нему проявленном, и особенно в возникающей между ним и другими предметами связи.

Папа говорил, что мама и я любили всевозможные «кусочки-уголочки», подчеркивая этим, что нас с ней могли трогать не столько обширные пейзажи, сколько отдельные их фрагменты, малозаметные и как бы сбоку припека; так, большому озеру, видом которого можно наслаждаться, стоя на вершине горы, мы предпочитали случайную комбинацию трех замшелых камней на берегу. Порою отец ласково посмеивался над маминой близорукостью, как и над ее носом, называя его гигантским. Но у меня со зрением все было в порядке, тем не менее я тоже любил рассматривать вещи, чуть ли не водя по ним носом, стремясь обнаружить их тончайшие различия даже тогда, когда большого смысла в них явно не имелось.

Вероятно, подобно ей я испытывал какую-то особую тягу к мелким вещам и в детстве частенько мастерил себе игрушки, используя для этого какие-то крошечных размеров предметы из самых ненадежных материалов. Мне часто рассказывали такую историю: в конце года, когда родители меня спросили, что я хотел бы, чтобы 25 декабря Дед Мороз положил мне в ботинки, которые накануне вечером мы с сестрой ставили у камина из черного мрамора, я совершенно серьезно заявил, что был бы рад, если бы он принес «обгоревшие спички». Наши новогодние подарки были, конечно, скромными, но не до такой же степени!

В тот раз я получил набор палочек и реечек из тополя (толщиною в два-три миллиметра) и, сверх того, детские столярные инструменты, весьма похожие на орудия труда взрослых, как то: пилу, молоток, подпилки и рашпили, наугольник и так далее, а также набор штифтов. Преисполненный строительного энтузиазма, которого мне хватило на месяцы и годы, я тут же приступил к постройке миниатюрных домов — римских, этрусских и византийских, — копируя те, что были изображены в двухтомном энциклопедическом словаре «Ларусс».

Я мог целыми днями заниматься раскладыванием по выстланным ватой картонным коробочкам и этикетированием на музейный манер тщательно вычищенных и вымытых частей жевательных органов лангустинов и морских ежей, а также многого другого, для чужих глаз не представляющего никакой ценности, как, например, колючек кустарников, отливающих металлом надкрыльев жесткокрылых насекомых, половинок раковин нуммулитов (по которым можно было судить о том, как эти ископаемые существа жили в своих винтообразных домах), хрупких прозрачных ракушек, своими краями напоминающих розы, эти ракушки я собирал на берегу, любя цвет их перламутровых тел.

Да, да! Сейчас расскажу! У меня также были две фарфоровые куклы, явно девочки, ростом в несколько сантиметров, которых я одевал и раздевал. Любовь к ним у меня сохранилась надолго, поскольку с ними я проделал свои первые эротические упражнения (их руки и ноги я, разумеется, связывал). В самом деле, мои извращенные вкусы сформировались очень рано, как мне думается, еще до возникновения гетеросексуального сознания: я мечтал об избиении одноклассников (коммунальные школы не были смешанными) так, чтобы те, которые мне казались уродливыми и несимпатичными, подверглись истреблению в первую очередь и больше не существовали на белом свете, в то время как обладатели стройных тел и красивых нежных лиц получали бы право на долгие мучения, стоя привязанными к каштанам, росшим на рекреационном дворе.

Дотошный садист, к тому же еще и жадный, я откровенно признаюсь дорогому доктору Фрейду в том, что все эти три качества, которыми он наградил один из своих любимых комплексов, сформировались во мне с молодых ногтей. А своим нынешним и будущим потомкам — для их же пользы — сообщаю, что я сосал грудь матери более двух лет и, уже умея ходить, требовал этого исключительного питания, произнося фразу, ставшую в нашем доме легендарной: «Не молока в чашке, а молока маминого!»

Мама проявляла ту же скрупулезность и то же терпение, занимаясь самыми незначительными делами, умея превращать в забаву большую их часть. Что до ее любви к мелким вещицам, то это было столь известно родственникам и друзьям, что каждый считал своим долгом привезти что-нибудь