Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

— Так что к десяти годам войны вы уж приготовились? — вставил доктор.

— А как же… Раз в газетах пишут: войной да войной нам иностранцы угрожают, — значит, войны не миновать… А разве наши, как при царизме, кому-нибудь уступят, или они с фронта уйдут?.. Наши будут до полной победы, а на это все срок да время… Я и сама, когда газеты читаю, только и ищу, кого каким орденом наградили за работу, а кого — за то, что он полезное изобрел, потому что у меня их четверо, кого надо наградить орденом за работу, а пятый — изобретатель… Вот когда я так газетами интересуюсь, я тогда в комнате сижу, их проглядываю, а то не очень-то я люблю в комнате сидеть… Что комната?.. Тот же, я считаю, гроб, только ростом побольше… Мне, как я тепло оденусь, и холод не особо страшен… Я и в театр когда пойду, и в балете бываю, и в цирке тоже… Дурова тюлень, например, ученый, — как он попа играет! Прямо артист! Стоит перед аналоем таким, а на аналое книга церковная в кожаном переплете, застежки металлические, и бормочет себе, бормочет, как и в самом деле поп!.. Ну, конечно, мое дело старушечье — мне и в церковь никто не воспрещает пройти, певчих послушать… Только я, какие мрачные очень церкви, тех обегаю…

— Одним словом, жить вы любите в свое удовольствие? — буркнул Вознесенский.

— А как же? Я только об этом теперь и забочусь! — очень искренним тоном сказала Уточкина. — Ведь зря, что ли, крови человеческой столько пролили? Все об людском о счастье болели, как его достигнуть… Вот и нашли социализм… Мы вот сейчас ничего, сладкую пищу едим, она и прежде такая пища была, только какие ее ели, те радовались, а какие ее приготовляли, те плакали… Мне и самой раз пришлось над пищей плакать… Это во время того, как голод был повсеместный… Сготовила я тогда детям последнее, что было, — рыбу на большом противне, совсем с чуточкой, совсем с капелькой масла постного… Ну, конечно, в мучице обваляла… Стоит моя рыба в теплой русской печке, железным листом закрытой, а уж вечер — зимою это рано смеркалось, — а тут хозяйка избы той, где мы тогда жили, домой откуда-то явилась и сняла она свои валенки, мокрые, да грязные, да вонючие, сушить их в печку сунула (пощупала, значит, что печка теплая), сунула и опять печку закрыла… А не больше как через четверть часа дети мои, какие тогда со мной были, являются «Есть, мама, что покушать?» — «Да уж на сегодня, говорю, хватит, поедим, а на завтра авось что-нибудь достанем…» Иду это к своей печке, открыла, — что же это, батюшки мои, — чьи-то ноги из моего противня торчат?.. А около никого нету, — хозяйка переобулась, опять ушла куда-то, и спросить не у кого… Протянула я в печку руку со страхом, смотрю — валенки хозяйкины, один и другой… И вся, значит, та грязь, какая на них была, вся-то она на мою натекла на рыбу… Ахнула я и вся сомлела!.. Как же теперь дети мои будут этакое есть?.. А думать долго над этим тогда уж некогда было: они пришли голодные, и они уж ждут, ничего не знают, только тарелками за столом гремят в горнице… Что же я им сказать должна? А они чтобы, день бегавши, голодные оставались через эти валенки бабьи?.. Никак я этого не могу допустить, чтобы голодные были и так спать легли. Взялась я все куски на противне на новый манер перекладывать: какие погрязнее — эти к своему краю, какие почище — на их конец… Кое-как кончила, несу… Подала им, на тарелки разложила, а сама так и стою столбом. А ну как что ядовитое на своих сапожищах хозяйка наша с улицы принесла? Вдруг вот поедят с этим ядом и заболеют? Заболеют да вдруг еще помрут?.. Все это в моей голове мелькает, — стою я сама не своя… Крикнуть им хочу: «Да не ешьте вы гадости этой!» — а голосу никакого нету. Села я тогда с отчаянием да самый какой кусок всех был грязнее, что я обчистить не могла, и ну его чавкать… Все равно, думаю, когда такое дело: раз нам помереть, пускай уж все вместе помрем!.. Сама все на них гляжу, чтобы мне эти валенки грязные в глаза не вязли, а сама чавкаю… И слышу ведь, что под зубами у меня грязь хрустит, а себе же самой втолковываю: «Что ты! Да это же хрящик рыбий…» Так мы все это снадобье и поели дотла… Голод-то что значит!.. Пускай, дескать, я завтра помру, зато же я сегодня сыта!.. И дети мои тоже сыты… Ну, конечно, так вышло, никто из нас и не заболел… Да ведь, признаться, много люди болеют от чего? — от одного мнения…

— Это правда, — согласился Вознесенский. — Был, например, ученый Петенкофер: выпил он стакан воды с холерными бациллами, не допуская и мысли, что холерой заболеет, и остался жив и здоров… к изумлению Коха.

— Вот видите!

— И, однако, тот же Петенкофер покончил жизнь самоубийством… приблизительно в вашем возрасте, — закончил доктор, — даже лет на несколько старше…

— Ну-у… это уж он сделал глупо, — прошмелила старуха.

Доктор затянулся, папироса осветила рыхлую круглоту его почтенно раздавшегося во все стороны носа, старуха докурила свою папиросу, отвернувшись, бросила окурок на мокрую каменную лестницу веранды и спросила:

— Это чей был ученый?

— Немецкий…

— Вот уж не ожидала! А может, это во время войны было, когда начали немцев бить, — ну, тогда уж немудрено было голову потерять, разумеется, если одинокий…

— Гм… Сама мудрость гласит вашими устами, — буркнул доктор.

— Да уж глупой никогда не была… Такие находятся, говорят, что это мне повезло счастье, не-ет, теперь не такое время настало, чтобы глупому да еще чтоб везло!.. Теперь умному по его уму дается…

— Та-ак!.. Так-так… — вздохнул почему-то доктор. — Значит, стоите вы теперь прочнее прочного, как гриб подорешник на пяти ножках… Ваш ум и ваши таланты для меня несомненны.

Старуха не совсем поняла: она спросила с недоумением:

— Это вы об свиньях, об коровах?

— Не совсем о свиньях… Земля, она зыбкая… Она вращается там где-то около солнца, движется куда-то к созвездию Геркулеса, вообще шлендает… Да еще и вертится при этом… Как на такой непоседе свою прочную линию провести?.. Необыкновенно трудно!.. А вам удалось.

— Я и говорю, что удалось, — живо согласилась старуха.

— В хозяйстве вашем бывали потери, как во всяком хозяйстве: хозяйство — живое дело! Один трех лет умер, другого на войне убили, третья на другой войне захватила сыпную вошь, но хозяйство ваше было обширно и поставлено крепко… И дает вам теперь доход неотъемлемый!.. И охотно поменялись бы с вами теперь многие бывшие миллионеры у нас своим положением…

— А как же!.. Со мною вместе пенсию приходит получать один генерал бывший… Я вдова учителя сельского, — все-таки я на два с полтиной больше его получаю! А он, когда генерал-то был, какими небось капиталами ворочал!.. — очень сообщительно подхватила старуха.

— Да, ваше хозяйство себя оправдало… — закуривая новую папиросу, продолжал доктор, — но ведь очень часто бывало и бывает так, что ни шиша из такого хозяйства не выходило и не выходит… Вот, например, я знаю такой случай… Знакомый мой один… тоже врач… (тут доктор глубоко затянулся и закашлял…) тоже было завел… такую канитель… и получилась у него такая история… жена его… она, видите ли, предпочла ему другого… это, конечно, часто случается… а двух детей с собою не взяла, а оставила ему… это уж встречается реже, гораздо реже… Оставила, и вот он… этот мой хороший знакомый… пожалуйте, воспитывайте двух… Мальчику было тогда этак уже двенадцать лет, девочке десять…

— Ведь вот каких уж больших бросила, — покивала Уточкина.

— Больших!.. Если бы больших, а то самый такой возраст… И нельзя сказать, чтобы он не любил их или вообще не заботился… нет, все-таки заботился, как мог… Но, знаете, ведь служба в больнице, практика… вышло так, что он их воспитывал плохо… «Человек — продукт воспитания» — это известно со времен Локка и Руссо… Вышло так, что у них никакого стержня внутри не оказалось, и куда их клонили первые встречные, туда они и сгибались… А революция и потом гражданская война, как вам известно, это уж оказалась такая пробирная палатка, что всякому ставила пробу, какой он стоил… и пройти через эту пробирную палатку всем пришлось, никого она не минула… Конечно, и… этих двух… моего знакомого детей, — они уж в то время были взрослые, — конечно, и их втянуло… и завертело… Оказалось, что драгоценного металла в них было заложено… количество совсем ничтожное… Один метался то к анархистам, то к красным, то к белым, и в конце концов его расстреляли… Другая… с другой еще хуже вышло… та какая-то злостно-беспринципная оказалась… Долго говорить… и не к чему… только она отравилась… и, пожалуй, к другому выходу трудно уж ей было прийти…

Не докурив папиросы, доктор торопливо вынул из портсигара другую, подержал ее в руке и забывчиво кинул, как окурок, на мокрую лестницу.

— И вот, — продолжал он, снова закурив и озарив свой объемистый рыхлый нос, — совсем недавно она является!.. Она приезжает к нему, к этому врачу, моему знакомому, та самая, которая когда-то… оставила его с детьми!.. Нашла!.. Вся провинция в Москву, и она в Москву!.. И, по-ни-ма-ете ли, плюхнулась было к нему с чемоданами!.. Это после двад… вообще долгих очень лет!.. И что-то такое, конечно, совершенно уж неузнаваемое… «Вот и я!..» Здравствуйте, очень приятно!.. Ну, конечно, он ей сказал: «Вы, матушка, ищите себе комнату в гостиницах, если вам зачем-нибудь нужно быть в Москве и если для этого имеются у вас свободные капиталы, а так вот ни с того ни с сего приехать и плюхнуться!.. Мерси покорно!..» Она, разумеется, закатывает истерику, но-о… с врачами истерикой ничего не добьешься, матушка!.. Так и показал он ей порог…