Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

— Хотите кататься в лодке? — вдруг спросил Шилин, едва остановясь.

Он, усталый, даже и глазами не улыбнулся при этом: внимательность прозвучала только в его голосе, надтреснуто-глуховатом.

— Покататься? — изумленно отозвалась Ландышева. — Я ведь ничего не умею: ни грести, ни этим… как он называется?.. рулем…

— Да вам ничего и не нужно будет: только сидеть. — Шилин слабо махнул рукою.

— А кто же будет грести?

— Да вот еще — кто же!.. Я ведь иду за веслами…

И, кивнув ей головою, он выпрямился, и шаги его потом стали тверже, а Ландышева, радостно встревоженная, уверенно пошла к пристани взглянуть на ту лодку, которая ее ждала.

Женщина размашистых движений — Алянчикова — приколола к своим рыжим волосам плотную, едва распустившуюся чайную розу. Она воткнула ее в гребенку, предполагая, что цветок свесится влево, но роза была вся переполнена соком и упруго покачивалась на ее голове задорным хохолком, в то время когда она, идя рядом с Шорниковым, говорила о книгах и читателях:

— Чрезвычайно показательно, как изменился у нас читатель… Отошла мода на пустые романы, — это замечательно!.. Теперь всякий стремится заполучить квалификацию, поэтому что он читает? Книги по технике!.. По всяким отраслям, но только техническую литературу… Автомобиль, например… Сколько бы книг по автомобилю ни появилось в книжных магазинах, их сейчас же раскупают — мо-мен-тально!.. Только появились в витринах — и готово!.. А в библиотеках такие книги обыкновенно зачитываются без остатка!.. Их не успевают выписывать… Авиация — тоже!.. Вообще всё, где есть моторы… Маленькие ребята читают путешествия, открытия, биографии ученых… Вообще, вы себе представить, не можете, до чего изменился теперь — вот всего за последние несколько лет — читатель!.. Как вырос у него практический деловой ум!.. — И правую руку она подымала то и дело, точно говорила с эстрады.

Шорников шел молча. Его голова и лицо в зеленоватых вечерних лучах потеряли присущую им тяжесть. Он не спрашивал, имеется ли в той библиотеке, которой заведовала Алянчикова, его брошюра. Для него и без этого вопроса было ясно, что шелестят ее страницами миллионы читателей. Он глядел себе под ноги, как бы стараясь безошибочно представить пласты здешней почвы до глубины в тысячу метров.

Волейболисты не закончили игры до ужина, и теперь она шла, приближаясь к концу, с еще большим азартом. Долгополова же и Чапчакчи, один на один, играли в городки, и инструкторша гребли торжествовала над неловким табаководом.

— Кто же так кидает палки, как вы?.. Можно, конечно, и не сгибать руку, когда бросаешь палку, но это, если палка очень тяжелая… и если городок от городка очень далеко… и вообще надо уметь попадать в городки, а не в березу!..

— Да ведь я когда играл в городки, а? — пытался объяснить Чапчакчи.

— Какое же мне дело, когда вы там играли?

— Я играл только в своем детстве, вы поняли?

— Хотя бы в чужом, мне безразлично… Вот я уже выбила две фигуры, а вы ни одной… Извольте ставить мне третью, это — ваша обязанность!

И Чапчакчи, смешно присев на корточки, покорно и неумело начинал ставить «пушку».

Тут же рядом была разбита и крокетная площадка, но на ней беспризорно валялись два сломанных молотка и полинялый шар, понемногу зарастая травою: слишком чинная игра — крокет — была явно не в духе времени. По этой площадке походили было двое степенных, еще не скинувших городских пиджаков и галстуков; один толкнул ногою шар, другой нагнулся было поднять молоток, но не задержались, пошли вдоль берега реки влево, где сплошь синела, дожидаясь первых заморозков, капуста и чернел деревянный через реку мост.

Вознесенский шел с двумя своими соседями по койкам — музейным работником Дегтяревым и просвещенцем Резвым — тоже вдоль капустных огородов и речки и говорил:

— Там же, где стоят у нас весла, имеются и удочки. Если из вас кто-нибудь рыболов, может упражняться в терпении…

— А что же здесь можно поймать? — полюбопытствовал просвещенец.

— «Что»?.. Если вы склонны к простуде, можете поймать легкий насморк, а так вообще здесь местность довольно здоровая… Если же вы захотите упорно поймать кого-нибудь, то окуньки и щурята к вашим услугам… А вот тут в прошлом году утонул один молодой человек… Кажется, утонуть в такой речке еще труднее, чем из нее порядочного окуня вытащить, однако случилось… Что же касается этого моста, то меня сейчас очень занимает, вставили там одну доску посередине или нет… Дыру на этом мосту я с прошлого года помню: чуть было я там ногу себе не сломал, — поскользнулся и ногою в дыру. А в мои годы переломить ногу — это уже положение довольно пиковое… хотя протезы теперь делают и отлично, все-таки своя нога как-то приятнее, а?.. Главное, с нею меньше возни… Вот какое-нибудь добавление к ногам нашим, это — совсем другое дело. Например — вот речка: мне хочется на тот берег. Я вынимаю из дорожной сумки этакие полые резинки какие-нибудь, прикрепляю их к ногам, надуваю их трубкой, и вот я вооружен для прыжка и прыгаю на тот берег. Думаю, что подобная штуковина войдет в обиход жизни лет через пять-шесть… Так как вы помоложе меня, то доживете.

— И будем прыгать, как футбольные мячи? — усомнился худощавый просвещенец.

— Или как блохи, как зайцы, как кенгуру, — что вам больше нравится, выбирайте сами… но прыгать вы будете непременно. Этот прекрасный способ передвижения сначала привьется в виде спорта, конечно, а потом вам, просвещенцу, придется вводить его в школах.

— И, наконец, мы, музейные работники, все эти резинки и трубки отправим в музей, — медленно подбирая слова, вставил Дегтярев, который и по фигуре был тяжел и медлителен.

— Ну, скажите! Она уже здесь! — вдруг живо обернулся к нему Вознесенский. — Когда же она успела? Прыгнула, что ли, сюда прямо с террасы?

На мосту, к которому они подходили, виднелась старуха, все так же прижимавшая шаль к подбородку и смотревшая в сторону, откуда бежала речка.

Мост стоял довольно высоко, вела к нему насыпь. Взобравшись на эту насыпь вместе с другими, доктор не поглядел, осталась ли по-прошлогоднему опасная для ног дыра на мосту, он подошел прямо к старухе и сказал, как говорил уже раньше, врастяжку:

— Лю-бу-етесь?.. Да ведь, признаться, и есть чем!..

Иззелена-оранжевые лучи озарили все кругом неповторяемо-замысловато, и в этом освещении, неожиданном для глаз горожан, потеряли всю свою вещность и еловая роща вправо, и прихотливо, как шла река, то здесь, то там разбросанные купы ветел, и клеверные луга со стогами, сметанными еще летом, и деревенские домики с деревянными крышами, и, наконец, еще мост через ту же речку, ведущий в большое село при станции, откуда слабо доносился гудок паровоза.

— Можно сказать пейзаж — срединно-советский!.. — махнул доктор кругом рукою, весело глядя на старуху. — Вот попробуйте определить, что в нем такого неодолимого и почему вот-вот он окажется всепобеждающим!..

— Каким это побеждающим? — не поняла старуха, заранее насупив брови.

— Очень просто, — с готовностью начал объяснять ей доктор. — То всепобеждающим оказывался пейзаж Ассирии, то Македонии, то Средней Италии, то степей Туркестана, то степей Аравии. То пейзаж Средней Европы при Карле Великом, то пейзаж Южной Европы при Наполеоне… Но этот вот наш таинственный пейзаж — он показал себя очень устойчивым во всех переплетах истории и… и выходит уже на линию всепобедителя… почему и смотрите вы на него внимательно… я догадался, а? — лукаво заглянул он в старухины глаза снизу.

Старуха внимательно посмотрела на доктора, потом перевела глаза на Резвого и Дегтярева и так же точно безмолвно, как уже сделала это днем, покрепче прижав ковровую шаль к подбородку, двинулась обратно к спуску с насыпи.

— Как же это она не поддержала разговора?.. И почему ушла? — в недоумении спросил вполголоса Резвый.

— За что-то она на вас обижена, должно быть? — попробовал догадаться Дегтярев.

— Ах, нет… За что же?.. Это — некая Уточкина… И просто у нее такая манера говорить, интересующая меня чрезвычайно… — объяснил доктор и добавил: — Мост этот меня тоже интересует: заделана дыра или существует?

Прошлогодняя поперечная дыра была заделана, но появилась новая, продольная, впрочем, неопасная для ног, так как под снятой доской оказалась прочная балка свода.

На третий-четвертый день все отдыхающие уже присмотрелись и к самому дому со всеми его службами, и к парку со всеми его окрестностями, и друг к другу. Исправно по звонку вставали в половине девятого, в девять завтракали и до обеда устраивали дальние прогулки, а после обеда занимали лежанки и гамаки. Кто запаздывал к столу, тому уже начали по заведенной традиции аплодировать.

На седьмой день вечером заведующая домом, поместясь как раз посередине веранды, где ужинали, и, сверкая гневными стеклами круглых очков, произнесла такую речь: