Крест и посох - Валерий Елманов

К тому же именно сейчас, как справедливо рассудил Глеб, рядом с его братцем в этот тяжкий час могут оказаться лишь самые верные слуги, которые пускай не полностью, но частично должны быть посвящены в тайну нового оружия.

Поэтому за каждого из спутников Константина было обещано дополнительно еще по гривне, но при одном условии — если схваченный будет жив.

За мертвого полагалась другая, куда более экзотичная награда — два десятка плетей. О мастерстве княжеского ката[42] Парамона знали все, поэтому Глеб мог быть твердо уверен, что покойников не будет.

Уверенный, что стоит поймать Константина с его верными людьми, как диковинную тайну удастся сразу же раскрыть, Глеб позволил себе немного помечтать.

У него дух захватывало, когда он представлял перспективы, которые должны были перед ним открыться в самом недалеком будущем, после первого же применения удивительного оружия в крупной схватке.

Давняя радужная мечта стать, подобно деду, единовластным правителем всего обширного Рязанского княжества, тут же поблекла и угасла. Вдобавок она уже была осуществлена, а сбывшаяся мечта — это уже нечто иное, скорее напоминающее обычное исполнение желаний, не более того.

Падая с мысленных небесных высот на землю к ногам мечтателя, она неизбежно разбивается и безвозвратно теряет свою радужную, переливчатую скорлупу, в которой находилась все это время.

Поднимать эти жалкие останки, некогда сверкавшие ослепительным блеском, не имеет смысла. Едва расколовшись, они безнадежно пачкаются, да так, что их никогда не очистить от налипшей земли, мусора и другой грязи жизни.

Сама же мечта при внимательном и детальном рассмотрении порой оказывается совсем не тем, что представлялось в бредовых видениях, о чем грезилось и вздыхалось долгими бессонными ночами.

Именно поэтому, едва сбываются эти грезы, едва волшебный сон превращается в прозаическую явь, человек тут же начинает рисовать перед собой новую мечту, еще более недоступную, чем прежняя.

И вновь он пребывает в твердой уверенности, что уж она-то его не разочарует, что внутри она столь же прекрасна, как и снаружи, и что на сей раз никаких отличий между волшебным сном и грубой явью не будет.

Теперь Глебу, в отличие от видений месячной давности, грезилась не жалкая Рязань.

Поначалу это был стольный град Владимиро-Суздальской земли, но затем, спустя сутки, новая мечта, еще ярче, еще ослепительнее, напрочь затмила прежнюю: РУСЬ. И вся она целиком, без остатка, будет принадлежать именно ему, Глебу Владимировичу. Причем не только Владимиро-Суздальская, но и Киевская, Черниговская, Смоленская, Галицкая, Новгородская…

Словом, вся!

Целиком!

А что, разве он, Глеб, не прямой потомок великого воителя Святослава, его сына Владимира и внука Ярослава, прозванного Мудрым[43]?! Так что есть у него на это все основания даже согласно лествичному праву.

В самом деле, почему Владимирский великокняжеский стол принадлежит потомкам Всеволода, который был всего-навсего младшим сыном Ярослава Мудрого? Им должны владеть праправнуки среднего.

Долой Всеволодовичей! Да здравствуют Святославичи![44]

Да что там Русь! На следующие сутки перед глазами князя Глеба вспыхнуло уже новое, еще более заманчивое видение, сулящее власть над всем миром.

Трепещите, гордые ляшские князья[45], завывайте от ужаса, надменные короли Угорщины[46], плачьте от бессильной злобы, казавшиеся великими германские владыки, — ныне величавой, неспешной походкой во главе несметного войска шествует он — великий, нет, величайший государь в мире, князь Глеб Владимирович.

Стоп, а почему князь? Нет уж, дудки, тут великим князем попахивает, даже королем, а то и императором, на манер византийских.

Итак, решено, великий басилевс Глеб…

Подожди-ка, каким же он будет по счету императором? Что-то не припоминается. Ну что ж, тем лучше. Значит, Глеб Первый.

И тут, в самый разгар его мечтаний, явился гонец со столь радостной вестью — везут уже в Рязань Константина и четырех его людишек. Ну как же тут не ликовать, как же не радоваться, причем искренне, неподдельно.

Веселого настроения не сумело омрачить даже наглое поведение Константина, хотя в иное время Глеб бы непременно возмутился и озлился. Надо же, ведь мальчишка, сопляк, которого он выпестовал, вынянчил, можно сказать, пригрел на груди, а тот, подобно болотной гадюке, в самый ответственный момент пытается тяпнуть своего благодетеля.

Шалишь, брат! У нас не забалуешь!

А ну-ка, живо под каблук, чтобы хрястнуло, неистово задергалось в последнем усилии упругое и скользкое змеиное тело.

Но сейчас под каблук было рано. Для начала предстояло разобраться с неизвестным ядом, который этот щенок припас для своего единокровного брата, а уж потом можно и безжалостно давить.

Однако события последующих нескольких дней слегка утихомирили бурное ликование Глеба.

Люди, взятые вместе с князем в полон, упорно молчали.

Никакие увещевания, никакие самые сладкие посулы на них не действовали, и чувствовалось, что молчание это идет не столько от великой преданности своему князю, хотя и это тоже имело место, сколько от простого незнания.

Кое-что ведомо было Епифану, повсюду сопровождавшему Константина. Не раз был он и близ доменной печи, в том числе и наблюдая отливку, да и на испытании гранат стременной тоже присутствовал.

Однако уже в самом первом разговоре с Глебом, почуяв, откуда дует ветер и что на самом деле нужно этому хитрому, невысокому, со змеиными глазками князю, Епифан, не желая выдавать княжеских тайн, начал придуриваться.

Услышав же о немалой награде, которая была обещана за раскрытие этой тайны, он изобразил столь огромное желание ее заработать, что в порыве усердия даже предложил себя князю на роль добровольного доносчика и выдвинул пожелание все самолично выведать у Константина.

Сам Глеб от этой идеи отказался лишь из-за чрезмерно бесхитростной рожи стременного, придя к выводу, что на ней все желания будто прописаны углем на доске, следовательно, любая попытка Епифана будет обречена на неудачу.

В запасе у Глеба было еще семейство Константина: жена Фекла и сын Святослав[47].

Нет-нет, самый закоренелый злодей на Руси начала тринадцатого века был весьма простодушен. Ему и в голову не пришло бы устроить, скажем, пытку десятилетнему мальчишке на глазах у отца, который, чтобы ее прекратить, не задумываясь, выложит свои знания, вывернется наизнанку и расскажет не только все, что ему известно, но даже и то, что неизвестно.

Так что Константин, как человек, успевший сполна насладиться всеми плодами неутомимого прогресса, дошедшего и до отсталой России, а потому опасавшийся больше всего именно этого, то бишь пытки сына, мог быть совершенно спокоен.

Вот убить — это да.

Такое уже практиковалось, благодаря тесному общению с христианской Византией, где подобные случаи были сплошь и рядом, и даже духовенство не считало за великий грех, когда император выкалывал глаза сопернику, напротив, утверждая, что это не изуверство, но гуманизм — ведь мог и убить.

Да и само оно не брезговало ни пытками, ни убийствами.

Но эти зверства среди славян еще не прижились, и время их пока не пришло. Дикая языческая Русь упрямо сопротивлялась современным новшествам и образцам истинно христианского человеколюбия.

Правда, к Глебу это не относилось. Он уже на второй день после резни под Исадами спешно отправил гонцов по всем городам, где проживали его родные и двоюродные братья, ныне покойные, с тайным приказом умертвить всех детишек мужеского полу, включая даже младенцев.

— Если же будут спрашивать, чьи вы, — инструктировал он их перед отъездом, — отвечать без утайки, что посланы князем… Константином Володимеровичем. — И улыбался, довольный, что теперь ему есть на кого все свалить.

Святослав тоже был не жилец. Но это потом. Пока же Глеб рассчитывал, что слезы и мольбы жены и сына тронут сердце Константина и он не выдержит, растает и выложит все тайны как на духу.

Метод давления на Феклу был весьма прост.

Рязанский князь заявил ей, что если ее супруг не облегчит свое сердце перед братом, то ее после его неминуемой смерти, как вдову, немедля отвезут в один из монастырей, и смачно обрисовал все прелести жизни в сырой мрачной келье.

Если же все получится, то тогда Глеб выделит ей в кормление град Ожск с пятью-шестью селищами и никуда отправлять не станет.

Фекле, пусть слегка и отвыкшей от привольных степных просторов, дымных костров и кочевой жизни, сразу сделалось дурно после красноречивого рассказа князя о сыром затхлом помещении, выходить из которого дозволялось ненадолго, да и то лишь для того, чтобы проследовать в церковь на молитву.