Схватка за Амур - Станислав Федотов

– Это ваши задачи, Геннадий Иванович, – пробасил Орлов. – А каковы мои?

– Ваша задача, Дмитрий Иванович, – строить. И строить добротно. Нам тут жить и работать. Как вы считаете, место выбрано правильно?

– На мой взгляд, только оно и отвечает всем требованиям. Подход судна к берегу здесь прост и безопасен: можно и грузиться, и наливаться водой, а в случае нужды и зимовать. Отсюда легче всего оказать помощь кораблю, заходящему в залив. И, наконец, здесь самый удобный путь к Амуру посуху.

– Очень хорошо! Завтра мы вместе еще раз обследуем берега, чтобы не совершить ошибки, и – с богом!

– Да, тут неподалеку гиляцкое селение Гинель-во, его жители охотно помогут в строительстве и снабжении провизией – ну, рыбой там, дичью. Они хотят, чтобы русские их защищали, как защищают тунгусов.

– Это замечательно и весьма важно для нашей миссии, – с чувством сказал Невельской. – Давайте за это выпьем! – Они чокнулись и осушили стаканчики. – И еще одна у вас задача, Дмитрий Иванович: в конце июля пошлите к мысу Куегда двух матросов и топографа на оленях. Пусть они там ждут меня до 10 августа. Если к этому сроку не приду – ищите нас самым энергическим образом. А не найдете – донесете о том генерал-губернатору, а сами продолжите выполнять указ императора и ждать дальнейших распоряжений начальства. Диспозиция ясна?

– Так точно! Вот только напрасно вы себя настраиваете на возможность неудачи. Надо верить, истово и неустанно, – и удача обязательно придет.

Невельской внимательно посмотрел на пышущее искренностью лицо Орлова, улыбнулся и похлопал его по плечу:

– Все будет хорошо, дорогой мой товарищ! Все будет просто замечательно! Да, чуть не забыл: как вы думаете назвать наше зимовье?

– Ну, Геннадий Иванович, давать название – право командира, а я – простой исполнитель…

– Вы – первостроитель, значит, у вас такое же право.

– Ну, коли так… Я бы назвал Петровским.

– Почему?! Я Петра не люблю: он людей не жалел, они для него были как хворост для костра: ломал через колено и подбрасывал в огонь своих новаций. Орловское, по-моему, – лучше.

– Что вы! Что вы! – замахал руками прапорщик. – Петровское – в честь первоверховного апостола, послезавтра его именины, мы как раз заложим первый дом.

– А-а, – разочарованно протянул Невельской. – Ну, пусть будет Петровское. Но мне кажется, на карте лучше смотрятся имена обыкновенных людей, а не святых. Для них больше подходят храмы и церкви.

Глава 9

Вогул не торопил коня. Спешить ему было некуда. Поглядывая вперед и по сторонам, иногда оборачиваясь назад, он трусил по обочине тракта. Заслышав бубенцы, сворачивал в лес, близко подступавший к дороге, и пережидал встречных или догонявших ездоков. Никого он особенно не опасался – просто не хотелось лишний раз попадаться кому-либо на глаза. Народу тут ездит немного, и одинокий всадник легко может вызвать подозрение.

Направлялся он в село Петропавловское, к старшему брату Петра и Антонины Павлу Кивдинскому. Хилок, который должен был приехать от Павла, почему-то не явился, и Вогул, прождав напрасно целую неделю, решил добираться сам.

Попервоначалу-то он, выздоровев, собирался добраться до Гаврилы Федоровича Машарова, чтобы обсудить с ним дальнейшие действия против генерал-губернатора, но в Иркутск наезжал как-то по своим купеческим делам младший Машаров, Виссарион, он и встретился с Григорием. Сказал, что старшой сильно болен, и посоветовал последовать предложению Антонины и Петра – уйти за кордон к старику Кивдинскому: у того на Муравьева зуб поболе, чем у Машаровых, и уж он-то не упустит случая с ним поквитаться.

Вогул попрощался со своими спасителями со всей сердечностью (Антоха накануне провела с ним жаркую ночь) и теплым июльским рассветом выбрался из города. Петр снабдил его конем, деньгами и двумя шестизарядными американскими револьверами системы Кольт. Оружие было новое, незнакомое, какими путями попало из Америки в Сибирь, догадаться просто невозможно, однако очень удобное, так как позволяло обойтись без ружья. Правда, пришлось повозиться, обучаясь перезаряжать и стрелять, зато к отъезду Григорий владел новинкой весьма изрядно.

Спрашивала Антоха, кто же его так «приголубил», не из-за девки ли, и не хочет ли он «дать сдачи», но Григорий на этот счет отмалчивался. Буркнул коротко: «Не твое дело», – и на другие расспросы вообще не отвечал. Из-за своего ранения он не питал к Элизе какого-либо злого чувства, посчитав, что она имела право защищаться и право это использовала полностью. Более того, своей решительностью и находчивостью привела его в восхищение: далеко не каждый мужик купил бы его на поддавки, а уж о бабах и говорить нечего. Но Григорий боялся, что Антонина, узнав про Элизу, начнет злобствовать, а от нее можно ожидать всего, вплоть до подсылки убийц. В эту вот последнюю перед расставанием ночь, когда он, раскинувшись, отдыхал после очередной любовной схватки, а ненасытная девка все играла с его роскошным мужским хозяйством, лаская и обцеловывая усталого бойца, видимо, торопя восстановиться, Григорий услышал, как она бормочет между поцелуями: «Ты мой… только мой… никого к тебе не подпущу… всех убью, кто посмеет…» Он еще про себя усмехнулся – ишь как присохла! – но тут же пожалел, что однажды проговорился Петру про Элизу. Парень, правда, божился, что лучше язык откусит, нежели вякнет кому, но таким клятвам Григорий как раз меньше всего и верил.

А еще Вогул никак не мог разобраться в своем отношении к этой загадочной для него девушке.

Он отлично понимал, что у него с ней ничего существенного быть не может. Она – натура утонченная, музыкантша (тьфу ты, слово какое-то коряжное!), а он кто – солдат-наемник, комбатант, и то – бывший? То-то и оно! И тогда, на берегу Волги, когда он, поверив ее наивно распахнутым глазам, расслабился, распустил хвост веером, чтобы «соответствовать», и получил неожиданный отпор, это его разозлило и – оскорбило. Сопротивление Элизы он воспринял не как противодействие грубым поползновениям самца, а как проявление их неравенства. Не сословного, не богаческого, а… как бы это сказать… духовного, что ли. И, если бы не появление поручика, он бы, наверное, убил девушку. Или уже тогда получил удар стилетом с непредсказуемым финалом.

Он уважал Элизу и мечтал ей овладеть, грубо, насильно. Он готов был втоптать ее в грязь и – сам упасть перед ней в эту грязь на колени.

Это что – любовь? Да нет, вряд ли.

Тогда ненависть? Ни в коем разе!

Уж чего-чего, а ненависти к Элизе не было и в помине. Была, но как-то вообще, тоска – по чему-то далекому, недостижимому, а главное – непостижимому, и она, эта тоска, делала его в отношениях с женщинами то добрым и неуклюже-нежным, то совсем наоборот – грубым и звероподобным. Кому как повезет.