Рыцарь нашего времени - Елена Михалкова

– Совершенно верно. Значит, Мария Сергеевна вам уже знакома?

– Недостаточно, – дипломатично вывернулся Бабкин. – Расскажите о ней, пожалуйста, Владислав Захарович.

Мария Томша – скульптор, рассказал Чешкин, из тех, о которых говорят «широко известный в узких кругах». Правда, известность ее носит несколько скандальный характер: четыре года назад она выставила серию «Животворение», в которой глиняные божки с головами различных животных были наделены пенисами этих же животных, воспроизведенных с потрясающей физиологической точностью и в натуральную величину.

Томша добилась временного успеха и внимания, однако эпатаж ее был не нов, и спустя всего месяц о «Животворении» уже забыли. Часть серии разошлась по покупателям, часть осталась у самой Марии Сергеевны. Тогда-то она и пришла к Чешкину. Работы скульпторов выставлялись в его салоне редко, и тем престижнее считалось одобрение директора галереи, не говоря о том, что это обеспечивало интерес новых клиентов.

Но Владислав Захарович, проявивший интерес к работам Томши по просьбе друга своего сына, Дмитрия «Ланселота», быстро разочаровался и не стал этого скрывать.

– Вам не понравились ее скульптуры? – спросил Макар.

– Я бы даже не стал называть ее поделки скульптурами, – Чешкин покачал головой. – Именно поделки, игра способных пальцев, но игра, в которую не вложено ни искры таланта. Я видел ее попытки работать с деревом – признаюсь, я предпочитаю именно деревянные скульптуры остальным, – и, видит бог, Мария Сергеевна потерпела полное фиаско. Но она наделена непомерным, колоссальным самомнением, помноженным на уверенность в собственном таланте, и поначалу даже я подпал под ее самоощущение. Но лишь до тех пор, пока не увидел ее мастерскую. Скульптура не врет, в отличие от своего создателя, не окутывает себя завесой тайны. Мария Сергеевна показывала мне одну работу за другой, в глазах у нее горел огонь, она объясняла, чем именно было навеяно то или иное произведение, а я видел лишь ученические вещицы, одни более занимательные, другие менее.

Владислав Захарович вспомнил, как ходил по мастерской, удивляясь про себя несоответствию рассказов Силотского о Томше и того, что она представляла собой в реальности как скульптор. Дмитрий был от нее в восторге, Чешкин же, отдавая должное фантазии Марии Сергеевны, назвал про себя ее работы «средненькими поделками». Птицы с шестью ногами и очеловеченными лицами, покрытые волосами вместо перьев, слоны с гипертрофированным достоинством, закольцованным с хоботом, всадник на оседланном человеке, свирепо обнажившем зубы в лошадином оскале, переплетения голых женских тел, из которых вырастал фаллос, взрывающийся фонтаном икринок... Владислав Захарович покачал головой. «Ловушки для профанов вроде Димки, – вынес он свой вердикт. – Очень сильный, почти навязчивый сексуальный подтекст – должно быть, на это он и купился. Ни грамма таланта, ни унции вкуса, зато личность автора отражена в полной мере».

Он бросил косой взгляд на Томшу, которая в длинном черном балахоне походила на невысокого божка, и признался себе, что она вызывает у него антипатию. Слишком много было в ней животной энергии, которая отчего-то отталкивала его. И этот нагловатый ощупывающий взгляд...

– Уж не знаю, зачем ей понадобилось именно мое одобрение, – говорил сейчас Чешкин, бесцельно расставляя по столику крошечные шахматы из оникса, на которых мягко бликовал зеленый свет, – но она требовала, чтобы я откровенно высказал свое мнение. Я постарался смягчить его, как мог, и объяснил, что галерея такое выставлять не будет. И тогда, вы знаете, она в одну секунду стала невероятно агрессивной, обвинила меня в предвзятости, наговорила гадостей, а под конец даже попыталась выгнать меня из своей мастерской. Но тут вошел Силотский, и она вдруг начала источать сладострастие, извиняться передо мной и убеждать, что я ее неправильно понял – в общем, устроила отвратительное представление. Я ушел, разумеется, но на этом Томша не успокоилась: с периодичностью раз в месяц стала появляться в нашей галерее с новыми работами, хотела от меня признания ее заслуг, говорила о том, что экспериментирует с новыми формами...

– Она и в самом деле экспериментировала? – поинтересовался Макар.

– Нет, в том-то и дело. Поймите, я не специалист, не искусствовед и могу ошибаться, но, с моей точки зрения, Томша остается на одном месте, выплескивая свои фантазии в глине или мраморе. Но на такое способен любой выпускник художественного вуза. При том ее подпитывает непреходящая убежденность в том, что она, Мария Томша, говорит новое слово в скульптуре, а мы, жалкие ничтожества, не способны ее оценить. Я не раз предлагал ей податься в другие салоны, но не знаю, последовала ли она моему совету. Ее преследование со временем так стало мне досаждать, что я и вовсе прекратил общение с нею.

– Преследование? – не понял Бабкин. – Что вы имеете в виду, Владислав Захарович?

– Трофеи, – коротко, с отвращением в голосе пояснил Чешкин. – Томша – дама ненасытная, упивающаяся тем, что ни один мужчина, как она считает, не способен ей отказать. В каком-то смысле она не так уж и ошибается, потому что в ней и в самом деле есть что-то такое... порочно-притягательное. Сначала она завоевала Диму Силотского, но он оказался для нее довольно легкой добычей, поскольку и сам отличался... э-э-э... весьма пылким темпераментом. Затем принялась за Дениса и Сеню.

– Крапивина и Швейцмана? – недоверчиво переспросил Бабкин.

– Совершенно верно.

– Неужели ее мог заинтересовать Крапивин? Нет, я понимаю, что он вполне состоявшийся человек, но ведь не зря его называют Пресноводным...

– Чушь это все! – неожиданно рассердился Чешкин. – Меньше слушайте глупости, которые вам выдают за истину. Дима Силотский в школе придумал несправедливую, недобрую кличку, навязал ее другим мальчикам и самому Денису и был, кажется, весьма доволен своей выдумкой. Подозреваю, за его злой выдумкой стояла банальная зависть: Денис учился лучше, он брал усидчивостью, и учителя его хвалили. А Дима был такой, знаете, мальчик-фейерверк, со вспышками интереса к учебе, легко загорающийся и так же легко остывающий. Обычно первые завидуют вторым, потому что «фейерверкам» учеба дается легко, но в случае Силотского и Крапивина было наоборот.

– Вы уверены в этом?

– Конечно, никто из них никогда не признавался мне – да это было бы и странно! – но не забывайте, я наблюдал мальчиков много лет. Так мы говорили о Томше... Дело не в том, что Денис Крапивин скучен, – это вовсе не так! Назовите это сдержанностью, привычкой скрывать свои чувства и мысли из опасения быть высмеянным – и будете ближе к истине. Из них троих больше всего я полагался на Дениса, потому что он меньше всех говорил и больше всех делал, и ему не требовалось облекать свои поступки в красивую словесную обертку, как Силотскому. И очень заботился не только о Коле, но и о Полине...

Чешкин скомкал последнюю фразу, и Сергей с Макаром переглянулись.

– Что касается отношений Томши с моим внуком... – Старик переставил несколько фигур, поморщился: роль сплетника его явно тяготила. – У нее есть что-то вроде пунктика: чем сильнее она ощущает чью-то антипатию, тем больше жаждет завоевать именно этого человека. Когда я это понял, Мария Сергеевна стала вызывать у меня брезгливость, и она, боюсь, ее почувствовала. Я в доверительном разговоре просил Ланселота оградить Полину от общения с его любовницей, и он, кажется, выполнил мою просьбу. Тогда Томша, подобно кровососу, чувствующему самое нежное, самое уязвимое место, добилась, чтобы он познакомил ее с Колей, и попыталась соблазнить и его.

– Откуда вам это известно? – удивился Сергей.

– От самого Коли. Поймите меня правильно: он не обсуждал со мной подробности – это было бы и неумно, и гадко, но он доверчиво рассказывал о том, как она приглашала его в свою мастерскую, как вела себя, что говорила... Зная Марию Сергеевну, я легко мог дорисовать всю картину целиком. И я, признаюсь, опасался за Колю. Вы скажете, быть может, что я напрасно демонизирую эту женщину, но она вызывала во мне отвращение и страх.

Чешкин помолчал, по одной собрал шахматные фигурки в коробку.

– Поэтому, признаюсь, я почувствовал невероятное облегчение, когда Коля в ответ на мой осторожный вопрос непонимающе взглянул на меня и сказал, что он вовсе не собирается больше встречаться с Марией Сергеевной, потому что ее скульптуры ему неинтересны. Он совершенно не думал о ней самой! Я не могу сказать, что он хорошо разбирался в людях – нет, скорее, наоборот: иногда Коле были непонятны самые простые побудительные мотивы его знакомых, и он советовался со мной, обнаруживая удивительную наивность; но я принимал это как должное. Мы все оберегали его. Но от Томши, видит бог, он уберег себя сам.

– И все же Силотский поехал к ней в ту ночь... – осторожно напомнил Макар.