Однокурсники - Эрик Сигал

Как обычно, они страстно обнимались и целовались, лежа на диване, но, едва его рука скользнула ей под кофточку, вся ее пылкость вдруг превратилась в тревожную непреклонность.

— Прошу тебя, Дэнни. Не надо.

— Мария, — взмолился он, — у нас серьезные отношения. Мы по-настоящему нравимся друг другу. Мне так хочется тебя приласкать, ведь я люблю тебя.

Она поднялась и, поправляя кофточку, сказала:

— Дэнни, мы оба католики. Как ты не понимаешь, нельзя заниматься такими вещами, пока мы не женаты!

— Какими такими вещами? — гневно спросил он. — Где это сказано в Библии, что мужчина не может касаться женской груди? Если уж на то пошло, в Песни Песней…

— Пожалуйста, Дэнни, — быстро произнесла она, явно раздираемая душевными муками, — ты же сам знаешь, это не так. Этим все не ограничится.

— Но я клянусь тебе, я ни о чем больше не буду просить.

Мария взглянула на него и, зардевшись, откровенно призналась:

— Послушай, может, ты и считаешь, будто у тебя получится остановиться на полпути. Но я-то себя знаю. Если мы зайдем так далеко, я сама не смогу удержаться.

Это признание на какое-то мгновение подняло настроение Дэнни.

— Значит, в глубине души тебе хотелось бы этим заняться?

Она стыдливо кивнула.

— Дэнни, я — женщина. И влюблена в тебя. Внутри меня накопилось столько страсти. Но я еще и верующая католичка. Сестры учили нас, что поступать так — смертный грех.

— Нет, погоди, — настаивал он на своем, словно участвуя в университетских дебатах. — На дворе тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год, неужели ты, просвещенная студентка Рэдклиффа, серьезно станешь утверждать, будто на самом деле веришь, что будешь гореть в аду, если ляжешь в постель с любимым человеком?

— Если до свадьбы — то да, — ответила она, не колеблясь.

— Боже, это невероятно, — произнес он.

Терпение у него иссякало. И доводы тоже.

Переполненный горячим желанием убедить эту бесчувственную недотрогу, он выпалил сгоряча:

— Послушай, Мария, мы обязательно поженимся когда-нибудь. Разве этого недостаточно?

Наверное, она была слишком огорчена, чтобы заметить: он практически сделал ей предложение стать его женой в будущем. Как бы там ни было, она сказала в ответ:

— Дэнни, пожалуйста, поверь мне, ради всего святого: ничего не могу с собой поделать — меня так воспитали. Мой духовник, мои родители, хотя нет, не буду уклоняться от ответственности и перекладывать на них вину, это мое собственное убеждение. Так вот, я хочу подарить свою девственность супругу.

— Господи, это так старомодно. Разве ты не читала Кинзи? В наше время таких женщин едва ли наберется процентов десять.

— Дэнни, мне это безразлично, даже если я буду последней девственницей на земле. Я намерена оставаться непорочной до первой брачной ночи.

У Дэнни, исчерпавшего все свои ораторские возможности, почти непроизвольно вырвалось:

— Вот черт!

Пытаясь совладать с собственной страстью, он сказал:

— Ладно-ладно, давай забудем обо всем, пойдем поедим.

И начал надевать галстук, когда с удивлением услышал ее ответ:

— Нет.

Он повернулся к ней и рявкнул:

— Что на этот раз?

— Дэнни, давай по-честному. Никто из нас двоих не сможет жить так дальше. Мы оба начинаем злиться друг на друга, а это означает, что наши нежные чувства неминуемо улетучатся.

Она встала во весь рост, словно желая подчеркнуть свое физическое преимущество, а не только моральное.

— Дэнни, ты мне в самом деле очень нравишься, — сказала она. — Но я не хочу видеть тебя…

— Совсем?

— Не знаю, — ответила она, — по крайней мере, некоторое время. У тебя этим летом будет Тэнглвуд. Я поеду в Кливленд и поработаю там. Может, расставание пойдет нам на пользу. Будет время подумать.

— Разве ты не слышала, что я хочу на тебе жениться?

Она кивнула. А потом сказала негромко:

— Да. Но я не уверена, что ты в самом деле этого хочешь. Вот почему нам надо на время расстаться.

— Но писать-то друг другу мы сможем? — спросил Дэнни.

— Хорошо, давай.

Мария прошла к двери и обернулась. Она молча смотрела на него несколько секунд, а затем шепнула:

— Если б ты знал, Дэнни, как мне больно.

И ушла.

*****

К началу весны 1957 года Джордж Келлер был готов наравне со всеми студентами своего выпуска слушать лекции на том языке, на котором проходило обучение в Гарвардском университете.

Как и следовало ожидать, своей специализацией он выбрал государственное устройство, поскольку Бжезинский объяснил ему, что, свободно владея русским языком и досконально разбираясь в политике, проводимой «за железным занавесом», он может стать незаменимым человеком в Вашингтоне.

Среди выбранных им курсов для весеннего семестра значились лекции «Управление в государственной сфере» (180), «Принципы международной политики» — и это даже несмотря на то, что имя профессора, читавшего этот курс, напомнило ему о параноидальном чувстве, от которого он страдал в начале своего пребывания здесь. Ведь лектора звали не иначе как Уильям Палмер Элиот — это был еще один (хоть и мнимый) родственник его соседа Эндрю.

И все же это был важный выбор. Ассистентом у этого Элиота был круглолицый молодой преподаватель, который говорил по-английски с жутким иностранным акцентом, еще похлеще, чем у Джорджа. Его звали Генри Киссинджер. Необъяснимым образом, не сговариваясь, эти двое потянулись друг к другу.

Киссинджер, как и Джордж, был беженцем, но только из Германии военной поры, он закончил Гарвард (и точно так же англизировал свое имя). Он обладал поразительной способностью разбираться во всех политических тонкостях — как теоретически, так и на практике. Доктор К. (как любовно его называли студенты) уже руководил неким действом под названием «Гарвардский международный семинар». И входил в состав редколлегии журнала «Форин афферс» — вероятно, наиболее влиятельного политического издания в мире.

Джордж думал, будто это его собственные таланты позволили ему выдвинуться в участники секции Киссинджера, но обнаружил: оказывается, сам преподаватель сделал все возможное, чтобы заполучить его в свою дискуссионную группу. И ни тот ни другой не были разочарованы.

Помимо всего прочего, Киссинджер находился под сильным впечатлением от того, как Джордж владеет русским языком. Молодого преподавателя не покидало жгучее желание стать номером один в Гарварде (а со временем и в мире), вот почему ему хотелось во что бы то ни стало записать юного венгра к себе в команду. Ведь он прекрасно знал, как отчаянно его главный соперник, Збигнев Бжезинский, жаждет и впредь оказывать влияние на Джорджа.

В самом начале семестра, после собрания учебной группы, он остановил Джорджа и сказал:

— Мистер Келлер, вы не могли бы задержаться на минуту? Я хотел бы сказать пару слов о вашей последней работе.

— Конечно, — вежливо ответил Джордж, внезапно испугавшись, что выполненный им анализ вовсе не такой уж необычный и глубокий, каким он его посчитал.

— Все нормально, профессор? — поинтересовался Джордж, когда последний студент вышел из аудитории.

Хорошо разбиравшийся в университетской табели о рангах, он ловко наградил Киссинджера званием профессора, хотя прекрасно знал, что тот всего лишь простой преподаватель. Удостоенный такой чести Киссинджер был явно польщен. По крайней мере, он широко улыбнулся.

— Ваша работа, мистер Келлер, не просто «нормальная». Она великолепная. Я никогда еще не встречал студенческих работ, где с таким пониманием проводились бы различия между тонкостями в философских доктринах восточноевропейских стран.

— Благодарю вас, профессор, — обрадовался Джордж.

— Я знаю, вас не так давно привезли из Венгрии. Что вы изучали в Будапеште?

— Право. Советское право, разумеется. Довольно бесполезное дело, да?

— Смотря для кого. Лично я для своих исследований с удовольствием пригласил бы человека, специалиста в этой области, который свободно читает по-русски.

— Видите ли, сэр, я хочу уточнить, — ответил Джордж, — я ведь не получил там диплома. Поэтому вряд ли меня можно назвать специалистом.

Киссинджер подмигнул ему из-под толстых стекол очков в темной оправе.

— Может, в Венгрии вас так и не назвали бы, но в Кембридже людей с таким опытом, как у вас, еще поискать…

— Днем с огнем не найти? — продолжил Джордж, чтобы показать, как он владеет идиоматическими выражениями.

— Так и есть, — откликнулся доктор К. — Итак, если вы не заняты, я с радостью взял бы вас к себе в качестве научного ассистента. В Центре европейских исследований платят по два доллара в час, что совсем недурно. А дополнительным стимулом станет то, что мы сможем определиться с главной темой для работы, над которой вы будете трудиться в дальнейшем.