Несколько бесполезных соображений - Симон Кармиггелт

Нуте-с, вот вам преамбула необходимая для ознакомления с проблемой. Кстати, не мешало бы упомянуть еще одну подробность. Моя жена до крайности любит солнце, тогда как я не отношу себя к числу особых поклонников этого небесного светила, а предпочитаю, скорее, осеннюю погоду.

В нашем амстердамском доме солнца не бывает никогда. Моя кровать — я предупредил, мой рассказ совершенно интимного характера — справа, рядом с телефоном, а кровать моей супруги — слева. Но в деревне правую занимает она, а я — левую, потому что в комнате много солнца, которое сначала добирается до нее, а она любит просыпаться, купаясь в его лучах. Я вижу, вам пока невдомек, в чем же суть проблемы.

Но вспомните о блюде с фруктами, которые она подъедает за ночь. Когда мы в деревне, она — по амстердамской привычке — тянется за яблоком, грушей или виноградом левой рукой, так как в своем сомнамбулическом состоянии не сознает, где мы сейчас находимся.

И натыкается ее ищущая рука не на блюдо, а на мою голову, которая продолжает безмятежно спать.

Некоторое время она ощупывает сей предмет — так рассказывает она сама, — и мало-помалу ее охватывает удивление.

Что это, дыня?

Или кокосовый орех?

Мой нос вполне может сойти за клубнику, только эта клубника почему-то никак не отдирается от блюда.

Пока она долго шарит по моему лицу, ее сумеречное сознание начинает потихоньку пробуждаться.

До конца она так и не просыпается, но уже соображает, где мы находимся, и понимает, что блюдо с фруктами располагается по правую руку. Через парочку ночей она осваивается с переменой, но, как только ей это удается, мы возвращаемся в Амстердам, где я опять лежу справа, а она слева, — в результате кропотливое исследование моего черепа возобновляется.

А едва она снова переучится на левую руку, мы уезжаем в деревню, и опять начинается неразбериха.

Выхода нет. Но теперь вы поймете, как я рад, что не сплю с открытыми глазами.

Потому что глаз очень даже легко принять на ощупь за виноградину. А у нее сильные руки.

Что такое душевный покой?

Сейчас я вам объясню.

Сказать, что у моей жены роскошный гардероб, было бы явным преувеличением. Множество женщин имеют обыкновение регулярно сообщать своим мужьям: «Мне нечего надеть». Нового, имеется в виду.

С моей женой дело обстоит совсем иначе. На протяжении многих лет она собиралась купить что-нибудь из одежды. Платье, например. Или костюм. Но всякий раз, когда это намерение должно было осуществиться, деньги иссякали. Причин тому всегда находилось предостаточно. Одна из них — мой не вполне размеренный образ жизни. Вдобавок деньги всегда кончались именно тогда, когда в почтовом ящике появлялась бумажка, извещавшая, что пора платить налоги.

За реактивные истребители.

И автострады.

Посему моя жена годами ходила в нарядах, которые — так, кажется, принято говорить у женщин — «подчеркивали ее личные достоинства».

И она носила их терпеливо, даже более чем терпеливо.

Но женщина всегда остается женщиной. Это понимаю даже я.

А женщина хотя бы однажды хочет надеть что-то новое.

И это я тоже понимаю.

Вот почему последний раз, когда мы собирались на отдых в Италию, я заставил ее купить несколько отрезов. А юфрау Гозен, весьма искусная в швейном деле, превратила их в красивые летние платья.

В итоге жена отбыла в путешествие с полностью обновленным гардеробом в чемодане.

И в солнечной Италии каждый божий день щеголяла в новом туалете.

И, судя по всему, это доставляло ей удовольствие.

Прекрасно, но как-то раз ей пришлось отправиться в город без меня, потому что я сел работать. Мы договорились встретиться в половине шестого на одной симпатичной станции.

Когда я приехал, она уже была там, облаченная в одно из творений юфрау Гозен.

Я сел рядом с нею и спросил:

— Ну как дела?

Она серьезно посмотрела на меня.

— Можно я тебе кое-что расскажу?

Расскажи, — ответил я.

— У меня появился поклонник, — сообщила она.

— Поздравляю! — воскликнул я.

Ибо женщина есть женщина, а поклонник — поклонник.

— Я сидела на скамейке в парке и листала путеводитель по Риму, — продолжала она. — И тут мимо прошел мужчина. И вовсе не пижон из тех, что охотятся за денежками богатых вдов. Нет, обыкновенный мужчина. Лет пятидесяти. Он посмотрел на меня. И пошел дальше. Потом вернулся. И снова посмотрел. И опять ушел. И опять вернулся. И опять посмотрел.

Она тоже посмотрела на меня и добавила:

— Это и был поклонник.

— Да, это был поклонник, — согласился я. И спросил: — А что ты подумала в тот момент?

— Я подумала: юфрау Гозен действительно прекрасная портниха, — ответила она с обезоруживающей серьезностью.

Вот что такое душевный покой.

Проклятие

Только я сегодня поутру открыл глаза, как стакан апельсинового сока, протянутый женой, без всякой видимой причины вылился мне за пазуху. В ванной, опять же без видимой причины, я задел лезвием ухо; кровь так и хлынула по щеке, и унять ее оказалось весьма непросто. Моя неверная еще рука не удержала флакон лосьона, и он тут же разлетелся вдребезги от соприкосновения с раковиной, затем меня подвело не вполне проснувшееся сознание: я перепутал тюбики — ведь они так похожи — и попробовал чистить зубы жениным кремом для рук. Поэтому во время завтрака во рту у меня был совершенно омерзительный вкус, как если бы я сжевал дохлую мышь. Наконец, когда я с грехом пополам оделся и умылся, опять же без всякой видимой причины лопнул шнурок на ботинке. Потом я выпил прописанное врачом лекарство, а коробочка, разумеется, выскользнула у меня из рук, так что минут десять я елозил по комнате на четвереньках, собирая рассыпанные таблетки. Когда коробочка была наполнена и благополучно водворена в ящик, я опять разделся и лег в постель.

Ибо продолжать день, который начался подобным образом, я не рискую. Я знаю точно, что произойдет, если я выйду на улицу. Я отправлюсь на остановку шестнадцатого трамвая и увижу, что он только отъехал. Пока я буду ждать следующего, какой-нибудь прохожий углом своего чемодана изо всех сил двинет меня по щиколотке, и, сколько бы он ни извинялся, весь оставшийся день нога будет жутким образом ныть и саднить. Потом хлынет дождь, а плаща у меня, естественно, не окажется, поэтому я понесусь галопом домой, надену плащ и снова — на остановку. Дождь по этому случаю моментально прекратится, и станет душно, я сниму плащ и повешу его на руку.

Не пройдет и часа, как я на шестнадцатом трамвае доберусь до тихой кофейни, где намереваюсь поработать, и только тут обнаружу, что не взял с собой ни ручки, ни блокнота. Тем же шестнадцатым трамваем я отправлюсь в обратный путь, причем мысль о злополучной закономерности событий уже начнет меня тревожить. По дороге до меня дойдет, что в тихой кофейне я забыл свой плащ.

Потом я поднимусь по лестнице, положу в карман ручку и полистаю блокнот, надев при этом очки, так как без них абсолютно не в состоянии прочесть ни слова.

И тут раздастся звонок.

Я приоткрою окно и выгляну — на всякий случай, поскольку меня без конца донимают совершенно неизвестные алкоголики, которым негде убить вечер, дамочки, жаждущие обратить меня во что-то, и субъекты, у которых почему-то плохо с чтением дверных табличек, и они трезвонят куда ни попадя.

Я выгляну в окно, и внизу непременно окажется некто из этих трех категорий, а мои очки соскользнут с носа и шваркнутся о булыжники мостовой, после чего по крайней мере неделю я буду не способен ни читать, ни писать.

Все это обязательно произойдет, если для собственной же безопасности я не останусь в постели.

И я остаюсь.

У меня такая работа, что ее можно делать и лежа в постели.

В этом она сродни древнейшей в мире профессии.

И потом…

Позвольте мне, прежде чем вы уляжетесь спать, ознакомить вас с мыслью одного немецкого философа. Он жил в восемнадцатом веке, а посему вы не рассердитесь, ибо с Гитлером у него нет ничего общего.

Запись в его дневнике: «Иногда по восемь суток я не покидаю своего дома и с большим наслаждением читаю. Но если я подвергнусь домашнему аресту на такой же срок, то, вероятно, заболею».

Может быть, именно в этих строках и заключена глубинная сущность понятия «свобода».

В Гааге

До Харлема я занимал в гаагском поезде один целое купе. Потом напротив меня расположилась молоденькая мама с сынишкой. Светловолосый мальчуган лет четырех имел при себе игрушечного медведя и, как вскоре выяснилось, леденцы. Некоторое время он испытующе смотрел на меня, а затем сообщил:

— Я еду к бабушке в Гаагу. Ночевать.

Всегда я удивляюсь как подарку, когда при виде меня ребенок не разражается рыданиями, а заговаривает со мной.