Дамы и господа - Людмила Третьякова

Долго Мария Федоровна водила гостя по заветным уголкам парка, по стародавней привычке называла его «мой дорогой граф» и рассказывала, что сын-император с невесткой задумали строить большой каменный дворец и проект, сделанный крымским архитектором Красновым, кажется, уже готов.

Конечно, старый деревянный дворец, где она жила со своим супругом, мал для разросшегося семейства и не слишком, по понятиям невестки Александры Федоровны, комфортабелен.

— Ах, мой дорогой граф, laisser faire, laisser passer — пусть идет, как идет, я все равно останусь на старом месте… Правда, там многое требуется обновить. Время, оно даже к вещам беспощадно. Я хотела, чтобы вы взглянули и по­советовали, как быть.

Они поворотили к дому и первым делом прошли в зна­комую Шереметеву комнату. Мария Федоровна сказала, что кресло, в котором умер государь, совершенно обветшало и рассохлось. Ей посоветовали вынести его, а то место, где оно стояло, пометить особым образом — врезать в пар­кет знак из светлого кленового дерева, в виде креста. Эта мысль понравилась Шереметеву, о чем он и сказал Марии Федоровне.

В кабинете государя обои местами лопнули, шторы сильно выцвели, паркет скрипел.

Шереметев посмотрел в угол, где стоял письменный стол государя, заставленный разными предметами. Пе­рехватив его взгляд, Мария Федоровна сказала: «Может быть, хотите что-нибудь на память?» Он подошел и взял маленькую бронзовую статуэтку, изображавшую любимую собаку Александра по кличке Камчатка, которая погибла в Борках.

Переведя взгляд чуть выше, Шереметев увидел женский портрет в овальной раме под стеклом, висевший на крученом потрепанном шнуре.

Портрет ему был знаком. Сергей Дмитриевич и прежде догадывался, что это Мещерская, однако никогда не осме­ливался спросить о том государя напрямую. Понимал он и почему портрет повесили так низко. Из-за косо падающего света он оставался незаметным постороннему взгляду, зато хорошо был виден сидящему за столом.

Как ни хотелось Шереметеву рассмотреть портрет по­лучше, чего раньше никогда не удавалось, он благоразумно решил не привлекать к нему внимание Марии Федоровны. Отступив в сторону, хвалил гравюры, висевшие на стене, за их качество и редкость.

— Ну, кажется, мы осмотрели все, — наконец сказала хозяйка. — Завтра же дам распоряжение управляющему, что и как следует сделать. Первым делом — вынести лишнее…

Они уже направились к выходу, как вдруг Мария Фе­доровна спросила:

— А не знаете ли, Сергей Дмитриевич, кто та дама? — И движением головы указала на портрет в овальной раме.

Шереметев обернулся. Лицо Мари за блестевшим стеклом уже было неразличимо. Помолчав немного, он ответил:

— Нет, ваше величество, не припомню…

II

Барыня

Это была завзятая неудачница — неудачница во всем, в чем только возможно ею быть, и во всякое время жизни. Ей не удалось увидеть своего сына в расцвете его необыкно­венной славы. Это искупило бы все. Он был ее любимцем, ее надеждой — Иван Сергеевич Тургенев.

Варя Лутовинова родилась за два месяца до кончины своего отца. Ее мать не очень-то горевала, оставшись вдовой. Все осложнял лишь появившийся на свет ребенок. Он напоминал о постылом пьянице-супруге и мешал уст­роить новую жизнь.

Но все-таки сыскался некто Сомов, вдовец с двумя дочерьми, уже девицами, крошечной деревенькой и теми же привычками, что и первый муж Вариной матери. Во хме­лю он становился особенно раздраженным, придирчивым и попрекал жену ее «приданым» — девчонкой, которую худо-бедно следовало кормить и одевать.

Опасаясь, что из-за дочери новое супружество даст трещину, мать вымещала на ней свою досаду. «Если вооб­ще для ребенка горько сиротство, то сиротство при живой матери еще горше, и Вареньке пришлось выпить эту чашу до дна», — писали о маленькой барышне Лутовиновой.

Есть жизненные обиды, которые время не лечит. Спустя десятилетия для Варвары Петровны давняя боль не потеряла своей остроты. «Быть сиротою без отца и матери тяжело, — вспоминала она, — но быть сиротою при родной матери ужасно. А я это испытала, меня мать ненавидела… Я была одна в мире».

Стоит вдуматься в эти слова.

«Я слышала некоторые подробности, но рука отказы­вается повторять все ужасы, которым подвергалась она, — писала мемуаристка, доподлинно знавшая грустную историю юности Варвары Петровны. — Сомов ее нена­видел, заставлял в детстве подчиняться своим капризам и капризам своих дочерей, бил ее, всячески унижал и после обильного употребления „ерофеича“ и мятной сладкой водки на Варваре Петровне срывал свой буйный хмель».

Варе исполнилось шестнадцать лет. Появилась новая опасность: взгляды, которые на нее стал бросать отчим, рождали в ней страх. Поделиться своими тревогами с матерью она не смела. Сомов же все чаще грозил «самым унизительным наказанием за несогласие на позор».

Единственным человеком, которому Варя могла до­вериться, была нянюшка Наталья Васильевна. С нею на всякий случай был обговорен план побега, если Сомов не угомонится со своими домогательствами.

Развязка свершилась быстрее, чем ожидалось. Однажды ночью, открыв глаза от света, падавшего на лицо, Варя уви­дела склонившегося над ней отчима со свечой в руке. В тот же момент пламя погасло, и незваный гость всей тяжестью тела навалился на нее.

Как она вывернулась, как бросилась по лестнице, как схватила тулуп и валенки, брошенные ей разбуженной шумом нянюшки, она не помнила. Стала приходить в себя, лишь когда изрядно пробежала по заснеженной дороге прочь от родного дома.

До имения дядюшки, Ивана Ивановича Лутовинова, родного брата ее покойного отца, предстояло пройти не один десяток верст. Как Варя уцелела в ту зимнюю ночь, одному Богу известно.

Неожиданное появление в доме племянницы вовсе не привело дядюшку в восторг. Но задетый тем, что лутовиновская кровь терпит подобное надругательство, он позволил Варе остаться у него.

Мать девушки затребовала было дочь обратно, однако получила суровую отповедь от Ивана Ивановича и сочла за лучшее ретироваться, смекнув, что дело-то для ее жизни с Сомовым обернулось наилучшим образом.

Помещика Лутовинова соседи недолюбливали по при­чине его крайней нелюбезности и слухов о больших притес­нениях, чинимых над своими людьми.

Жестокость, изуверские наказания действительно были у него в ходу. Даже спустя много лет после смерти барина лутовиновские крепостные утверждали, что призрак усоп­шего бродит по округе, и испытывали страх, пожалуй, не меньший, чем при его жизни.