Дамы и господа - Людмила Третьякова

И при этом во всей Российской империи не нашлось бы большей щеголихи, причем с великолепным вкусом и разборчивой в вопросах моды, чем Мария Федоровна. Она всегда была одета нарядно, но без эпатажа. Туале­ты украшали ее, не обнаруживая ни малейшего желания выглядеть не по возрасту, что обычно вызывает снисхо­дительную усмешку.

Рядом со своим мужем, с годами сильно раздавшимся и никогда не следившим за модой, Мария Федоровна смотре­лась весьма молодо. Разница между супругами была заметной. При всей сердечности царицы, ей никогда не изменяли безу­коризненное воспитание, такт и выдержка. Характер же ее супруга был чисто русским, «без малейшей примеси… крепкое словцо было присуще его натуре, и это опять русская черта». У него «была потребность отвести душу и ругнуть иной раз сплеча, не изменяя своему добродушию. Иногда за столом и при свидетелях говорил он, не стесняясь, прямо набело».

«Когда уж очень неловко становилось от его слов, — вспоминал Шереметев, — она (императрица. — Л .Т.), полушутя, бывало обращалась ко мне и говорила: „Ничего не слышно, не правда ли, мы ничего не слышали?“ А в сущ­ности, нисколько этого не стеснялась и всегда сочувствовала ему. И это было особенно в ней привлекательно».

Царь был ревностным поклонником Чайковского: ходил не только на премьеры, но и на репетиции. Жена всегда сопровождала его. Любил Александр и живопись, правда, предпочитал работы русских художников, покупал даже слабые вещи, дабы поддержать. Они горячо обсуждали увиденное и услышанное. На одном из вернисажей наблю­давший за ними А.Н.Бенуа был пленен простой, искренней манерой их общения. Царь буквально за руку таскал свою хрупкую супругу от картины к картине. Потом, отлучась в сторону, она звала его, что-то показывала, горячо объясняла, и супруг, великан по сравнению с ней, улыбаясь, согласно кивал головой.

«Для всех было очевидно, — писали о них, — что оба еще полны тех же нежных чувств, которыми они возгорелись четверть века назад».

У царя с царицей было пятеро детей, которые по мере своего взросления задавали, как это бывает, такие голо­воломки, что государь-отец иной раз, словно ребенок, обижался на них и жаловался находящейся в отъезде жене, рассуждая о нелегкой родительской доле:

«С маленькими детьми гораздо лучше, и они, и я доволь­ны, и нам отлично вместе… когда дети подрастают и начинают скучать дома, невесело родителям, да что же делать? Так оно в натуре человеческой… Ксения (семнадцатилетняя дочь. — Л.Т.) меня вполне игнорирует, я для нее совершенно лишний… я ей не нужен, только утром поздороваемся, а вечером „Спокойной ночи“ — вот и все! Умоляю тебя, ей ничего об этом не говорить, будет еще хуже, так как будет ненатурально… С нетерпением жду твоего возвращения, так грустно, скучно и пусто без тебя…»

Об одном из сыновей с горечью пишет: «К моему рож­дению я не получил ни одной строчки от него…»

Мария Федоровна тут же отвечала мужу, стараясь его успокоить, объяснить поведение детей. Любовью и заботой о его душевном самочувствии пронизано каждое слово:

«Весь день я думаю о тебе с грустью и настоящей тоской. Мне тебя страшно не хватает. А мысль о том, что ты сейчас так одинок и печален… буквально всю меня переворачивает. Я не могу тебе этого описать.

Однако должна тебе сказать, что все, что ты пишешь в отношении детей, — несправедливо. Как ты только можешь допустить мысль, что ты для них ничто! И что они тебя не любят! Это почти сумасшествие, мой дорогой. Я так огор­чилась из-за тебя, что даже плакала… Как только тебе такое могло прийти в голову? Ты действительно несправедлив! Конечно же я им об этом ничего не скажу. У них волосы встанут дыбом от отчаяния. Но в нужное время я им дам понять это с моей стороны…»

Семья Александра III была на редкость дружной и счаст­ливой. Его дети выросли в обстановке спокойствия, теплоты и любви. Сколько раз, став взрослыми и ступив на крестный путь, который прошли до конца, они вспоминали своего отца и жизнь возле него, казавшуюся исчезнувшим раем.

День 17 октября 1888 года Мария Федоровна назы­вала «воскрешением из мертвых». Возле станции Борки императорский поезд потерпел крушение. «Все падало и трещало, как в Судный день: погиб 21 человек, 35 получили серьезные ранения». Спасение царской семьи приписыва­ли чуду: среди разбитых вагонов «самый ужасный», как вспоминали, был именно их. Обезумевший крик Марии Федоровны «Дети, где дети?» запомнился на всю жизнь тем, кто слышал его.

Подставив свою спину, Александр держал крышу раз­битого в щепки вагона, держал сколько было сил, все те бесконечные минуты, пока жена и дети выкарабкивались из-под обломков.

Он всегда был способным на жертву и верным друзьям, семье, памяти, убеждениям, и эта сущность характера госу­даря спасла его семью.

Но платить за столь мужественный поступок пришлось дорогой ценой. Через несколько лет резко обострилась болезнь почек. Врачи считали ее следствием невероятного напряжения, которое испытал организм государя в тот ро­ковой день. Сорокадевятилетний богатырь таял на глазах.

…20 октября 1894 года Шереметеву сообщили, что государю «совсем плохо», и Сергей Дмитриевич выехал в Ливадию.

В комнату, где умирал государь, никого не пускали. Кро­ме него там находились только врачи и Мария Федоровна. Часы пробили два часа дня. Через несколько мгновений две­ри комнаты распахнулись, и все услышали: «II est mort» — «Он мертв». Разрешили войти.

Вот что записал Шереметев:

«В мыслях промелькнуло: что я увижу? Но увидел то, чего, конечно же, помыслить не мог… Увидел и остолбенел. Спиною к открытым дверям, в креслах, сидел государь. Голова его слегка наклонилась влево, и другая голова, на­клоненная вправо, касалась его, и эти две головы замерли неподвижно, как изваяние. То была императрица. У меня промелькнуло: они оба живы или оба умерли?

…Мы все невольно подходили к нему на коленях. Когда я приблизился к нему и увидал две соединенные головы, неподвижные, как мрамор, я поцеловал его руку, но поднять глаз на эти головы был не в силах».

Шереметев прибыл в Ливадию в ту самую пору, когда эта благословенная земля покрыта нежно-сиреневой сетью цветущей глицинии. Ее гибкие стебли добрались до оград, скамеек, каменных построек и даже до кипарисов, из темной зелени которых свешивались душистые кисти мелких, с нежнейшим запахом соцветий.

Долго Мария Федоровна водила гостя по заветным уголкам парка, по стародавней привычке называла его «мой дорогой граф» и рассказывала, что сын-император с невесткой задумали строить большой каменный дворец и проект, сделанный крымским архитектором Красновым, кажется, уже готов.