Учитель цинизма - Владимир Губайловский

В общем, обломали его. И поступил он совершенно бесчестно, пошел на поводу у растленного советского студенчества.

А если бы отказался? Разговор происходил в аудитории на 14-м этаже. Этажи в ГЗ метров по 4–5 (не считая первого, который метров 10), значит, аудитория находится метрах в 80 над землей. Внизу – гостеприимный мрамор. Взяли бы юного Вернера добрые люди, заломили руки за спину, добавили коленом по челюсти, чтобы особо не вякал, распахнули окно пошире… Девушки бы потупились. Кто-то уронил бы скупую слезу. Но никто даже из самых жалобных не возвысил бы голос в защиту нарушителя конвенции. Все понимали – такой грех карается только смертью. Потому что если он мертв, то на экзамен точно не придет и чужого билета не вытащит. А ничто другое этого не гарантирует.

И отправился бы бедный Вернер в короткий полет, и обнял мраморные плиты, и погиб во славу научного коммунизма. И никто никогда не узнал бы, как окончил свой путь последний подлинный ленинец. «Орленок, орленок, тряхни опереньем». «Эх, коротки крылышки!» «Мы жертвою пали в борьбе роковой». Короче – вечная память.

А я встретил Олёну, и у нее оказался тот же билет, что и у меня, – она училась в другой группе и экзамен уже сдала. И она отдала мне свои научно-коммунистические шпоры. Первый вопрос я не помню, а второй был – речь Л. И. Брежнева на каком-то съезде комсомола. Шпоры-то я забрал, но даже заглянуть в них не удосужился – впервые увидел их на экзамене. Кое-как списал. Но отвечал не очень уверенно – попросту взгляд не мог оторвать от листочка. И тогда мне задали коварный дополнительный вопрос: «Скажите, а как относится итальянская коммунистическая партия к помощи Советского Союза братскому Афганистану?» Ответ я знал, поскольку аккурат накануне экзамена весьма внимательно слушал «Голос Америки», где подробно комментировали речь итальянского генсека Энрико Берлингуэра. Ну что ж, думаю, спрашиваешь – получи: «Осуждает, – говорю, – итальянская компартия нашу братскую помощь и жестко критикует. Называет агрессией против суверенной страны». И думаю: «Что будет?» А экзаменатор кивает: «Правильно». И ставит мне «хор». Так и получилось, что вся моя подготовка к государственному экзамену по научному коммунизму свелась к прослушиванию «Голоса Америки».

Математику я сдал хорошо. Но тоже без чудес не обошлось. Гос мы сдавали именно по математике – то есть нужно было припомнить чуть ли не все дисциплины, которые нам читали на трех первых курсах, а это довольно много. Я собрал книги и поехал домой, к родителям. И там, вместо того чтобы валять дурака, очень внимательно все билеты проштудировал. Времени было на это две недели. И кажется, никогда я так интенсивно не занимался. Мне было интересно и несколько странно, поскольку те проблемы, с которыми я сталкивался, когда приходилось эти курсы сдавать, теперь почему-то решались сами собой, и все выстраивалось в очень красивую, строгую схему. Я тогда подумал, вот если бы я учился на мехмате не пять лет, а семь и все экзамены сдавал на последнем курсе – так же, как, например, Михаил Булгаков в своем меде, я был бы, наверно, чуть ли не круглый отличник. Что-то такое перещелкнуло к пятому курсу. Может, голова выросла – в смысле увеличилась в размерах. Голова-то долго растет, лет до 20. А может, мозги перестроились – в смысле нейронные сети. Они ведь весьма подвижная, адаптивная структура.

На экзамене я отвечал уверенно и не только свой билет, его-то уж я знал как надо, но и другие вопросы – и задачи решал одну за другой, и экзаменаторы кивали головами исключительно одобрительно. Но потом я немного сбился на теории комплексных переменных. И мне сказали: ну ладно, достаточно. И решили они мне поставить четверку. Но, заглянув в мою зачетку, несколько растерялись – там троек больше половины. Как же так? Учился на тройки, а гос чуть ли не на пять сдает? Дальше было совсем весело. Они меня отпустили с экзамена, но, так сказать, временно. Я пошел курить спокойный, как слон. Мне действительно было по фиг, что они там решат. И вот зовут меня. Пригласили, значит, в помощь нашего профессора по этим комплексным переменным Миллионщикова. Он и говорит: «У вас трудности возникли с моим предметом. Вот вычислите этакий интеграл по контуру». Я беру мел и так сурово вычисляю все вычеты, получаю результат и говорю: «Ноль». Миллионщиков спрашивает: «А нельзя было вычислить этот интеграл проще?» – «Ну конечно можно, – радостно сообщаю я, – нужно применить преобразование Кельвина, и тогда сразу получим ноль». – «А почему вы так не сделали?» – заинтересованно так смотрит на меня профессор. «Ну, если бы я так сделал, вы бы не увидели, как я здорово умею вычеты считать», – нагло отвечаю я. Миллионщиков улыбнулся. Поставили они мне мою четверку и отпустили с миром. На все четыре стороны. На свободу. Куда глаза глядят. В пустоту.

Стоим в «Тайване». А за соседним столиком ребята знакомые с нашего курса. Тоже отмечают. Мы столы сдвинули. Праздник. А потом взяли портвейна ящик. Целый ящик. Никогда ни до, ни после я целый ящик портвейна не покупал.

65 …Май был жаркий. Душный. Тяжелый. И в какой-то перерыв между своими занятиями я решил навестить Аполоныча. Пришел. Стучусь. Он открыл не сразу и вместо «здрасте» и разговоров про филистеров, которым лень пол подмести за своими друзьями, рассеянно пробормотал: «А, это ты…» И ушел на кухню. Ну вот, думаю, интересные дела, что-то мне здесь не шибко рады. Захожу на кухню следом. И чувствую: что-то не то, что-то не так.

Сел к столу и начал бояться. А бояться было чего. Дима на меня совсем не смотрел. Он смотрел в окно, потом резко поворачивался и застывал, сосредоточившись на чайнике с позавчерашней заваркой. Потом ушел в ванную и очень долго мыл руки. Когда он вернулся, они были красные, как клешни. Потом он наклонил голову к правому плечу и стал столь же внимательно, как прежде на чайник, смотреть на меня. Я засомневался, понимает ли он, что перед ним живой человек, и отличает ли живое от неживого. Наверное, все-таки отличал, поскольку в ответ на мой невинный вопрос: «Как поживаешь в законном браке?» – Дима взорвался: «А-а-а-а, завидуешь! Знаю, знаю, зачем ты явился, ты хочешь меня зарезать столовым ножом, отрезать голову и схоронить в мусорном баке. А когда Галя вернется из своей Костромы, ты прикинешься мной и станешь ее соблазнять и пить у нее ночами кровь. Она, конечно, не догадается, только будет, бедная, бледнеть день за днем, пока не загнется, а ты поселишься в этой квартире – это же и есть твоя цель, ты же всегда мне завидовал, что у меня есть жилплощадь, а у тебя нет ничего». Тут я немного успокоился. Ну бред, ну и пусть себе. «Нет, Дима, так долго я ждать не буду, я сразу голову откушу, сначала тебе, а потом ей. Мне, знаешь, ждать особо некогда – мне надо морально разлагаться, коснея в патриархальности, пьянстве и разврате. А зубы у меня великолепные, как раз чтобы позвонки перегрызать и яремные вены перекусывать». На Диму моя тирада подействовала неожиданно умиротворяюще: он пощелкал челюстями, как будто пробуя их на прочность и готовясь к решающей схватке на зубах. Я закурил и совсем расслабился. Не то чтобы мне стало спокойно, но и бояться наскучило. Торжествовало всепобеждающее любопытство.

Кухня выглядела совершенно обычно. Исцарапанный и изрезанный по краям стол. Грязное окно – одна створка была открыта и поэтому другая на контрасте выглядела как мутное бельмо. Кухонный шкафчик – почти пустой – открыт. Там стояли две чашки. Какие-то жестяные банки, в которых, вероятно, когда-то хранились крупы, может быть, щепотка гречки там и сейчас пересыпается на донце, почерневшая и окаменевшая, как тысячелетняя пшеница из раскопа. Смятая упаковка из-под чая. Газовая плита, заляпанная пятнами неясного происхождения – то ли каша убежала и, не в силах сползти на пол, присохла, то ли яичницу решили приготовить не на сковородке, а прямо на плите. Раковина грязная настолько, что даже я, при всей моей любви к енотополоскунству, не смог бы ее отдраить. Галя, наверное, уехала давно. Или она относится к порядку и чистоте с тем же безразличием, что и Дима.

Единственное, пожалуй, что несколько нарушало торжество распада, – пустое цинковое мусорное ведро, стоявшее посреди кухни. Оно было чисто вымыто.

Дима присел на табуретку. Тут же встал. Наполнил чайник. Поставил на газ. Закурил сигарету «Дымок», сделал две быстрые затяжки. Ткнул сигарету в переполненную окурками глубокую тарелку. Снова присел. Бросил на меня взгляд. Встал. Его как будто изнутри что-то толкало. Он совершал четкие выверенные движения, в них не было случайности, не было хаоса. В них была механическая повторяемость. Он не мог удержать себя на месте. Так ведет себя не человек, а марионетка. Только кукловод был не снаружи, а внутри. Дима пытался с чем-то совпасть. И не мог.

Он снова присел. Закрыл глаза и, кажется, на мгновение задремал. Но тут же очнулся и посмотрел на меня испуганно.