Избранное - Дюла Ийеш

Заниматься топографией Стратфорда для литератора — напрасный труд, потому что в любой писчебумажной или табачной лавке городка, в каждом киоске сувениров сотнями можно купить открытки с видами почти каждой улочки, а целостность картины воссоздают биографии Поэта, предлагаемые во множестве вариантов.

Есть ли резон прибегать к чарам слова, чтобы воспроизвести тот дом на Хенли-стрит с деревянными балконами и множеством закутков, где в одной из комнатушек второго этажа на свет появился он, Поэт?

Один-два квадратика сохранились от той эпохи в окне — обращает наше внимание женщина-экскурсовод, неусыпная жрица, любезная хранительница родного крова; проникнув через квадратики стекол, свет впервые коснулся глаз великого Поэта. (Чем вызвано то рвение, которое иных посетителей заставило бриллиантовым кольцом нацарапать на стеклянном квадратике окна — нет, не имя Поэта! — а свое собственное имя? Что это, поклонение или бесцеремонность? Средь множества безвестных имен встречаешь и прославленные, видеть их — уже само по себе событие: здесь луч высвечивает хранимый стеклом росчерк Вальтера Скотта! На низком потолке автографы Роберта Броунинга и Теккерея — последнего уж полустертый, карандашный — утоляют нашу жажду проникнуться духом Шекспира во всей его достоверности. Вот ведь и у этого кумира нашлись свои церковные служки.)

Той же цели — воссозданию атмосферы шекспировских времен — служит и оборудованный в непосредственном соседстве с отчим домом Поэта небольшой музей, для чего заняли одно из зданий того столетия. Дом этот при жизни Джона Шекспира, отца поэта, был шерстопрядильней, а затем в течение долгих лет — известной в городке таверной. Заглянув сюда, посетители получат возможность восхититься — и по праву — двумя достопримечательностями.

В крохотной — едва в две пяди — витрине вместились все те труды, в которых Поэт черпал вдохновение; здесь, стало быть, находится Первоисточник, и каждый волен притронуться к нему рукой.

А со стороны дома, выходящей на Гвилд-стрит, возделан крохотный садик в несколько шагов, где в живом цвету представлены все те растения, что хоть единожды да упомянуты в произведениях Поэта.

Тот великолепный дом, где жил Поэт в годы после своего успеха в Лондоне, к сожалению, теперь можно видеть лишь на рисунках и чертежах. Дом был трехэтажным, девять окон его смотрели на Черч-стрит. (Именно для того, чтобы отвести постоянно растущий поток любопытствующих паломников, самый дом еще в 1759 году сломал, а посаженное Поэтом тутовое дерево срубил тогдашний владелец дома, его преподобие Фрэнсис Гастелл, жаждавший покоя, чем и обрек свое имя на бессмертие, где, как видно, каждому достанет места.)

Неподалеку отсюда находятся видоизмененные столетиями ратуша и школа. Здесь протекали его ученические годы. Нам тоже хотелось бы войти в те залы, где некогда юный Поэт следил за солнечным лучом. Но нам не удалось. Поскольку в школе с тех самых пор учат грамоте все новые и новые поколения. И потому здесь сопричастность давней той эпохе ощущается особенно живо.

Но зато мы добросовестно исследовали — поскольку туда можно было войти — дом дочери Поэта, Сьюзен, или, вернее, ее мужа, лекаря Джона Холла. Прогулялись в Шотери, на ферму родителей жены поэта, Энн Хетеуэй. Путь до фермы от городка остался прежним с тех времен. И проделывать его полагается пешком. Сохранились в неизменности окрестные луга, живые изгороди и те тропинки, коими великий в своем будущем юноша с неудержимым пылом восемнадцатилетнего пробирался к Энн, девице, старше его на восемь лет; возможно, бывало такое и ночами, как то позволяет предположить известный факт, что их первого ребенка понесли к купели через шесть месяцев после бракосочетания.

Исполненные благоговения, бродили мы по саду — надо сказать, прекрасному, — иной раз наклонялись, высмотрев яблоко в траве; и плодовые деревья были такими старыми, что, казалось, простирали ветви еще оттуда, из юности Поэта.

Чем углубить чувство священного благоговения? Даже вкус яблока был созвучен отдаленной той эпохе — чуть кисловатый. В доме мы обозрели медные котлы — само великолепие! — и усилием фантазии восстановили, как именно здесь проходила большая стирка. Была там еще одна чудесная вещь, вызывающая восторг и пробуждающая высокие мысли: этакая необычная медная посудина, которая в ту поистине достойную зависти великую эпоху служила исключительно для мытья ног. Что еще осталось в памяти? Ах да, подсвечник, настроивший мысли мои самокритично.

В молодые годы я охаял — из-за отвлеченности сравнения, посчитав ее абсурдной, — распространенную на Западе поговорку, своего рода синоним безоглядной расточительности: «Жечь свечу с обоих концов». И действительно, у нас в Венгрии свечу зажигают сверху, воткнув в подсвечник; и конечно, не сыщешь способа, как поджечь ее с другого конца. Свеча Энн Хетеуэй, при свете которой она, должно быть, впускала в дом юного бога, а затем по узкой лесенке вела наверх, могла гореть с обоих концов в буквальном смысле слова. Железный подсвечник, выставленный на обозрение в спальне, служил для закрепления свечи, отлитой в дугообразной форме, а стало быть, ее действительно можно было зажигать по той поговорке — с обоих концов.

Способствует ли ознакомление с такими вот реалиями проникновению в творческий мир Поэта и более глубокому познанию его произведений? Не стоит обнадеживать путешественника, будто после коллективной экскурсии в Стратфорд ему полнее откроется душа Дездемоны или отверзнется подсознание Яго, скрытые до посещения Стратфорда. Но для ориентации совсем иного рода и проникновения в предметы более глубокие максимум открытий можно сделать именно здесь. В системе образов современного человека переселение в мир иной привычно ассоциируется с церберами, с черными реками и угрюмым перевозчиком, с железными вратами или в лучшем случае с ангелом, вздымающим огненный меч.

Первое и наиважнейшее достоинство стратфордского пути к теням прошлого состоит в том, что, начиная с городского вокзала, все эти мрачные атрибуты начисто улетучиваются из головы вновь прибывшего. Выглянув из окошка поезда, едва успев миновать края, сопредельные Лондону, путник, конечно, ощущает, что оказался в ином совершенно мире, но приметы этого мира не будоражат неприятно. Упомянем лишь одну. Нигде не встретишь разом такого множества футбольных полей, как близ Стратфорда. Кое-где вдоль железнодорожной насыпи их выстраивалось подряд до дюжины, у каждого аккуратно вычерчены центральные и боковые линии, однако вокруг них не было трибун и вообще никаких мест для зрителей. Поля вплотную примыкали одно к другому: точь-в-точь как теннисные площадки. Стало быть, эта форма физической закалки — не предмет пассивного созерцания; местные жители практикуют ее в наши дни столь же ревностно и по-спортивному, как то было столетия назад. Иными словами, опять же в духе того времени. Стало быть, это примета, в какой-то мере приоткрывающая характер аборигенов, а именно: их способность бережно относиться к достоянию той эпохи, используя его практически.

Если признать одним из насущных требований нашей эпохи решение вопроса о потустороннем мире и реальном наполнении этого понятия, то Стратфордские Врата с открытой душой можно рекомендовать любому. Как мы уже упоминали, переступив их, мы в состоянии проникнуть гораздо глубже, чем сами могли бы предположить поначалу; мы сознательно могли бы пойти дальше, чем старательные и предупредительные аборигены города.

Бог умер! — здесь не место гадать, что превалирует в известном возгласе Ницше: вопль торжества или стон поражения. И тем самым предопределять, было ли понятие пресловутого сверхчеловека порождением высокомерия или следствием приниженности. Иными словами, является ли оно предпосылкой того обожествления человека вкупе со всеми его слабостями, что на деле превращает его в дьявола, или же здесь синтез нового бога, складываемого заново из миллионов частичек и частиц прежнего кумира.

Впрочем, выяснение этого вопроса может быть отложено и на потом, коль скоро бог и посмертное бытие, как мы видели на примере Стратфорда, могут сосуществовать и независимо друг от друга. Шекспир не верил в бога — в ту высшую силу, в которую и мы должны бы верить, конечно, с учетом современных духовных запросов. Ничто, однако, не может в наше время воздействовать на человека более успокоительно, нежели сознание, что сам властитель царства вечной жизни — и вдруг безбожник! По торной тропке стратфордских реалий именно он способен дальше всех вести нас, даже и в понимании бога.

В Стратфорде Поэт создал только одну, последнюю свою пьесу — «Бурю». Если допустить, что место может определять характер произведения и его эмоциональный лад, то эту пьесу можно считать ключом к пониманию Стратфорда. Вне сомнения, среди всех возможных раритетов эпохи Шекспира «Буря» — самое доподлинное свидетельство былого.