Помяловский - Борис Вальбе

Возмущаясь декретами правительства, приведшими к студенческим волнениям, тогдашняя студенческая прокламация призывала к бодрости студентов, так как за студентов «здравый смысл, общественное мнение, литература, профессора, бесчисленные кружки свободно мыслящий людей, Западная Европа, все лучшее, передовое. А против — только пять-шесть олигархов, тиранов подлых, крадущих, отравляющих рабов, желающих быть господами». «Главное, — читаем мы здесь, — бойтесь разногласия и не трусьте энергичных мер. Имейте в голове одно: стрелять в вас не смеют — из-за университета в Петербурге вспыхнет бунт. Уже теперь наши начальники твердят (покачивая головами) «столица неспокойна».

Процессия студентов носила, конечно, более внушительный характер, чем тот, который ей придает Потанин. «Был прекрасный сентябрьский день, — рассказывает упомянутый нами Сорокин: — солнце ярко освещало длинную вереницу студенческих процессий… Дорогой к нам массами присоединялись девицы — слушательницы университетских лекций, и множество молодых людей, имеющих какое-либо отношение к студенчеству или просто нам сочувствующих». Царское правительство встретило эту демонстрацию заранее заготовленной вооруженной силой: усиленные наряды полиции, жандармов, пожарные с топорами и часть стрелкового батальона с ружьями.

День 24 сентября можно считать началом студенческого революционного движения. Помяловский не мог, конечно, не примкнуть к нему. В общественной жизни 60-х годов большую роль играли также разные кружки, клубы, редакционное собрания и т. д. Арест студентов, закрытие университета держало общество в приподнятом настроении. В домах собирались, спорили, обсуждая события, готовясь к новым стычкам. Образовались специальные салоны, где бывали писатели, профессора, студенты, революционно настроенная молодежь и т. д. Такие вечера были у Н. Г. Чернышевского. Их любила устраивать его жена, Ольга Сократовна. На этих собраниях — по воспоминаниям В. Обручева — бывали среди прочих Антонович, Помяловский, Павлов и др. На этих собраниях спорил и говорил больше всех сам Чернышевский.

Интересные «вечера» происходили также у известного тогда архитектора Штакеншнейдера, дочь которого, Елена, автор популярного «Дневника», одна из образованнейших тогдашних женщин, была душой этих вечеров. Штакеншнейдеры познакомились и сдружились с Помяловским весной 1861 года, скоро после появления «Мещанского счастья». «Помяловский, — рассказывает Штакеншнейдер, — слыл у нас под именем «Зефирот». «Что такое «зефирот» теперь немногие, пожалуй, помнят, и я уже отчасти забыла. Была какая-то мистификация, кажется в «Петербургских ведомостях», что где-то появились странные крылатые существа с человеческими обликами, голубоглазые, с золотистыми волосами, которых зовут зефироты. В тот день, когда эта мистификация была напечатана, в первый раз явился к нам Помяловский и читал ее вслух. И по мере того, как он читал, каждый из слушающих находил удивительное сходство между чтецом и описываемым странным существом, конечно в лице только».

Помяловский был душою этого общества. Штакеншнейдеры и их гости были в восторге от обаятельной личности Николая Герасимовича. Л. Ф. Пантелеев, бывая у Штакеншнейдеров, разделял их восторг в отношении Помяловского.

«Что это был за удивительный человек, — вспоминает Пантелеев: — в нем особенно поражала одна черта, не часто в те времена встречавшаяся в представителях молодого поколения: у Помяловского и следа не было заметно книжного развития. Казалось, он вырос среди известных идей, что жизненные идеалы того времени составляли реальную действительность, окружавшую его с раннего детства. Где других мучило сомнение или запутанная сложность явлений, там для Помяловского все было просто, ясно, как божий день. И вместе с тем его мысль не отзывалась тою поверхностностью, для которой все вопросы давно решены — остается только повторять готовые формулы. В обществе, о чем ни шел разговор, это был блестящий собеседник, его речь была жива, остроумна, но всегда сдержанна; его разливистый смех не только не мешал, но всех заражал веселостью. Самая наружность Помяловского невольно привлекала к нему, его густые русые волосы от природы закидывались назад, над лбом и делали лицо открытым, смелым, но не вызывающим, а голубовато-серые глаза отражали детски-бесхитростное и любящее сердце».

Николай. Герасимович бывал также часто на вечерах у Ф. М. Достоевского, с которым он переписывался уже в 1861 году. Сохранился интересный отзыв Достоевского об умении Помяловского имитировать богохульство попов. «Никто так сложно, — рассказывал Достоевский, — и совершенно кощунствовать не умеет, как семинаристы. В этом я сам когда-то убедился, да и от Николая Герасимовича слышал (от Помяловского). Тот рассказывал о них такие вещи, что волосы станут дыбом. Он (т. е. Николай Герасимович) знал всякие кощунственные молитвы, многие возгласы, гнусные пародии богослужения. И говорил он при этом, что исполнялось это все на обиходные церковные напевы, по гласам. И как удивительно хорошо покойный Николай Герасимович рассказывал об этих кощунствах, даже отвращение как-то шло мимо, забывалось как будто, так он воодушевлялся. А ведь человек он был робкий с чужими… когда не бывал навеселе».

Помяловский бывал охотно также в шахматном клубе, где собирались литераторы и общественные деятели. Здесь скорее был литературный клуб, весьма поддерживаемый Н. Г. Чернышевским. Кроме Чернышевского и Серно-Соловьевича, активного тогда деятеля «Земли и Воли», бывали П. Л. Лавров, Г. Благосветов, Вернадский, В. Курочкин и др. В буфетной этого клуба часто бывала склонная к водке литературная братия, среди них всегда Помяловский. Шахматный клуб был закрыт правительством в 1862 году за «неосновательные суждения». В шахматном клубе — по свидетельству Благовещенского — Помяловский проповедывал идею общинного (коллективного) литературного труда, и в голове его возникало множество проектов по этому поводу.

Здесь он хотел организовать своеобразное общество писателей-пролетариев, цель которого состояла бы в многогранном исследовании общественного быта. Он тогда уже задумал исследование быта петербургских люмпенов — нищих, бродяг, проституток, так называемых «отверженных» классового общества.

Интерес к люмпенам был у Помяловского не мимолетный. Он настойчиво собирал огромный и разнообразный материал. Это видно из отрывков сохранившегося романа «Брат и сестра», материал для которого Помяловский добывал в самых недрах «отверженства». Он стал бывать на Сенной улице в самой Вяземской лавре, где ютились пропойцы и уголовные элементы петербургского «дна». В это время Помяловский говорил профессору Щапову, что он «обрабатывает комическую повесть о разной оценке судом физиономии различных лиц при нанесении удара». Эта повесть вошла составной частью в роман «Брат и сестра». Со Щаповым Помяловский познакомился в январе 1862 года. Знакомство со Щаповым возникло по инициативе Помяловского, который всегда интересовался выходцами из низов, из «семинаристов», проявивших себя чем-либо в. науке, литературе и т. д. Он поэтому хотел лично знать «семинариста» Щапова, ставшего знаменитым историкам. Первая беседа Помяловского и Щапова протекала задушевно в серьезных литературных и научных разговорах. Оба талантливых «семинариста» говорили об артельных журналах и газетах («Век» и «Мирской толк»). «Очерки бурсы» были уже готовы, Помяловский лелеял мысль изобразить теперь быт провинциальных духовных училищ и семинарий. Он советовал Щапову написать свои воспоминания о сибирской бурсе, что, между прочим, последний и сделал. Помяловский и Щапов посвящали друг друга свои замыслы. Будущая жена Щапова, Ольга Ивановна Жемчужникова, пользовавшаяся славой идейной и образованной женщины, еще до замужества знакома была с Помяловским и отзывалась о нем с большим уважением. Помяловский оказал большое влияние на склад ее характера и выработку ее воззрений. В ее обществе Помяловский просиживал до глубокой ночи и, как говорят современники, свободно изливая накипевшую злобу, давал полный простор своему резкому сатирическому раздражению.