Я не прощаюсь - Хан Ган

могли просто из прихоти убить. Ещё слыхала, во дворе полицейских участков до смерти затыкали штыками невест жителей из горных поселений и что каждый человек хотя бы раз через это проходил. Я твердила всегда, что то, к чему прибегает враг, самим делать нельзя, и муж тоже так думал. Он только занимался переводами. В Сочхоне не понимали наш диалект, а мы не понимали их. Когда поступил приказ о выселении с горных поселений – «соккаи»[43] – и посыпались угрозы, что всё сожгут, муж мой бегал по домам, стучал в двери: «Сейчас всё сожгут, скорее выходите!» По всей деревне бегал. Странное дело: с тех пор и до того, как в армию добровольцем пошёл, он ни разу не обнял ребёночка нашего. Говаривал, что касаться его – примета дурная, что даже смотреть в глаза не будет. И правда ведь – даже в сторону его не поворачивался.

До самой смерти он ни словечка худого про военных и полицию не сказал. Не судил их – ни хорошими, ни плохими не называл. А вот «красных» он ещё как ненавидел. Жаловался, что пользы от этих вооружённых отрядов нет. Что толку от того, что они убьют пару полицейских в отместку или отомстят невинным семьям? Ноль. Что потом в одной их деревне поубивают человек двести-триста. «Они ж хотели устроить здесь рай земной? Так чего же они ада недры возводят тут?» – так он говорил.

После того разговора я даже мужу о том дне не рассказывала. Трудно тревожить его, ведь он посреди ночи тихонько возвращался, весь сжимался и спиной к стене ляжет, дак так на краю комнату и спит.

До того, как те люди из исследовательского центра пришли, я об этом лишь один раз говорила. Наш сын, когда-то бывший грудным ребёночком, пошёл в среднюю школу – то есть прошло лет пятнадцать.

Тогда была пора собирать урожай, а на улице жара нестерпимая. Мы развесили красный перец, чтоб высушить, как вдруг к нам заглянул незнакомец. Вежливо так подошёл, сказал, что хочет кое-что спросить: «Вы жили в этом доме и до войны?»

Тогда было время революции военной[44], и рот открывать никто не смел. Устроит ли его ответ, что мы раньше жили в другом месте и только потом сюда перебралися? Приврать я не умела особо. Он не был похож на работника из правительства, а по голосу и глазам казалось, что и мухи не обидит, вот я его и позвала в дом. Чтобы не быть слишком близко[45], посадила его на ступеньку у входа и ворота приоткрыла. Я тихо спросила его, боялась аль зайдёт кто: «Чего вам надобно?» Он, мямля, сказал, что извиниться пришёл. Вдруг из ниоткуда возьмись приходит, извиняется, мол, не хочет причинять неудобства. А я-то терпеть не могу мямлей – сказала ему поскорее спросить, что хотел. И тогда он сказал: «Вы в тот день на песке видели детей?»

У меня перехватило дыхание – да так, будто то ли на солнечное сплетение, то ли на грудь мне чугунный утюг положили. Никаких преступлений я не совершала, но слёзы сами полились, да во рту пересохло. Я знала, что надо из дома его выдворять, да вот что-то хотелось ему ответить. Знаете, как будто я ждала его всегда. Словно все пятнадцать лет мне только и хотелось, чтоб кто-нибудь да спросил об этом.

В итоге я ему ответила как есть. Что дети там были. Моя душа будто распахнулась, я тараторила без остановки, а он спокойно сидел, меня слушал. А потом спросил ещё: «А вы слышали плач младенцев?»

То ли от того, что видела я его впервые, то ли от того, что боязно мне было, что муж узнает об этом, то ли от того, что душа меня покинула – опять ответила. Что хоть и плача не слышала, но женщин с детьми в руках видела. Спросил, правда ль я видала это. А я ему ответила, что прям за нарисованными линиями стояли три женщины, детишек прижимали к себе. Одним было годика четыре, другим лет так семь, а кто-то и вовсе десяти лет – их было около семи-восьми. Порой дети поднимали голову к матерям и изредка что-то говорили, но с моря ветер так гудел, что слышно не было.

Мужчина молча неподвижно сидел, так что я подумала, что вопросов у него больше не будет. Но он продолжил: «Не прибило ли к берегу трупы детей на следующий день или, может, месяц?»

Сил говорить боле не было… От того, наверное, что почему-то он пришёл спустя пятнадцать лет и начал спрашивать вопросы, рот мой не открывался. Еле выговорив, что к берегу тел не прибивало, я заметила, что мужчина этот от воротника до спины полностью пропотел.

Я отошла на кухню, принесла стакан воды. Но он пить её не стал. Руки его дрожали, он взял миску, поставил на колени. Когда он поднял миску, мне показалось, что он вот-вот обронит её, не дотянувшись ртом. Я понимала это, но бездушно рядышком стояла. Я не могла ему помочь и забрать миску.

Я сказала ему идти, скоро дети должны были вернуться. Узнай об этом мой муж, мне бы прилично досталось. Зашла обратно на кухню миску положить, немного сплетение солнечное помассировала, а когда вышла – его уж и след простыл. Я села на входную ступеньку и посмотрела на синее море. Я будто снова слышала его шаги – может, я этого хотела, а может – боялась.

Тишина

Когда я открыла глаза, меня поразила темнота. Я забыла, где я, уткнувшись лицом в книгу, уснула, и даже не заметила, что пока спала, ветер угомонился. Уставившись в тёмные окна, окутанные тишиной, я пыталась понять, сколько прошло времени с того момента, как они громыхали от ветра, словно вот-вот разобьются вдребезги. Накрывало ощущение, будто я во сне отворила дверь в совершенно иной сон – настолько было тихо.

Пламя свечи застыло на месте. Ядро огонька, напоминавшее синеватые семена, впилось в мои глаза. Свеча сильно подтаяла – стала размером с половинку пальца. Напоминая ожерелье из бус, стекавший по свече воск застывал, образуя своеобразные кольца.

– Я тоже ходила в тот дом, – сказала съёжившаяся Инсон, сидевшая напротив.

– Когда?

– В позапрошлом году. Тогда там уже жил только её сын с семьёй, – ответила Инсон, словно каждым словом надламывая тишину кончиком языка.

– Она умерла в том же году, когда у неё взяли это