Я не прощаюсь - Хан Ган

Военные своими штыками на песке начертили прямоугольные линии, в которые потом впихали людей. Ветер тогда сильно в сторону моря тянул, так что военные кричали: «Стоять ровно! Не сидеть! В ряд встаньте!» Звук свистка продолжал верещать. Потом люди, когда ветер чуть стих, послушно встали за линии.

Когда сверху приказ пришёл, военные велели десятерым выйти за линии да ровно на море смотреть. Те послушно встали, а военные сзади к их спинам ружья прижали. Люди начали падать. Когда подозвали следующих десятерых, те замешкались. Военные размахались стволами, чтоб людей обратно загнать. Те, что были позади, выбежали за линии и убежали домой.

Мне шёл двадцатый год, старшему сыночку тогда исполнилось сто дней. Я завернула его в ватное одеялко и прижала к груди, когда военные ружья в наш дом направили. Муж тогда в отряд «минбодан»[40] вступил, так что каждый день его забирали в полицию и он не возвращался допоздна. Мы с сыночком вдвоём только были тогда… Столько выстрелов я никогда в жизни не слышала. Когда всё стихло спустя какое-то время, я, вся перепуганная, выглянула в щель из двери и увидела, что вся та куча людей валялась на берегу. Военные стали парами разделяться и в море тела по одному кидать. Они плывали вдаль так, словно одежку по речке несёт.

* * *

– В этой книге фотографий нет, но они есть вот здесь, – сказала Инсон, открывая страницу с закладкой в тонком большом журнале, напоминающем «Ридерз дайджест»[41]. На жёлтом стикере ручкой помечены год и дата. Осень, пятнадцать лет назад.

На чёрно-белой фотографии поседевшая до оловянного волосами старая бабушка крепкого телосложения сидит в коридоре дома и зашивает сеть. Судя по её резкому виду сбоку, она не дала фотографу сделать фото спереди. Видимо, на микрофон её не записывали – брали интервью, чтобы потом написать статью, которая была записана под фотографией стандартизированным[42] языком.

Я не ем морскую рыбу. Но тогда, в неурожайные годы, мы сильно зависели от грудного вскармливания, без него ребёнок мог умереть, поэтому мне приходилось есть всё подряд, чтобы было молоко. После того, как жить стало полегче, морская рыба ни разу больше не оказывалась у меня на столе. Тех людей, скорее всего, жрала всякая морская тварь.

Текст стало читать легче – вощёная бумага отражала свет свечи, и в комнате становилось светлее, и, более того, шрифт был покрупнее. Я зацепила глазами в тексте часть, выделенную кавычками. Содержание сильно перекликается с прошлым показанием, но есть и что-то новое.

Боясь, что пули попадут внутрь дома, мы завернулись в одеяла. А когда я вспоминала о том, что в домах могут быть дети, сердце обливалось кровью. Я видела женщин, обнимавших детей того же возраста, что и наш сын, и видела беременных женщин, которые, судя по их набухшим животам, были уже на последнем месяце – они стояли, облокотившись спиной. Настали сумерки, выстрелы стихли, я выглянула в дверную щель – багряный от крови песок был завален людьми, которых военные скидывали в море. Сначала показалось, что на поверхность просто всплыла одежда, но это были мертвецы. На рассвете следующего дня я закинула на спину ребёнка и без ведома мужа отправилась к берегу. Я была уверена, что к нему прибьёт младенцев, но ничего не нашла. Вчера погибло так много людей, но не видно было ни одежды, ни даже обуви. За ночь место, где расстреливали людей, очистилось отливом и на песке не осталось ни единого следа крови. Тогда я поняла, почему они выводили их на берег.

* * *

Из разложенных на столе книг Инсон подбирает самую плотную. Художественное оформление довольно изящно, что наводит на мысль, что книгу издали недавно – в последние десять лет.

– Здесь её последнее интервью.

Раскрыв страницу, помеченную светло-оранжевым стикером, Инсон показала мне цветную фотографию бабушки с серебристыми волосами, что напоминали перья белой птицы. Мышцы её иссохли, вся она исхудала и уменьшилась до размеров ребёнка – преобразилась в совершенно иного человека. Она, присевши с согнутыми коленями, опёрлась о столб в том же коридоре. Единственным живым местом на её теле казались глаза, устремлённые в камеру.

* * *

Так часто заглядывать-то уж не надо. Всё уж я вам рассказала, иль прост проведать уже пожаловали?

Что-то, чего я аль не сказывала?

Ишь вы, такое-то вряд ли найдётся…

Всё началось с того, что пришли люди из какого-то исследовательского центра. Их мало кто видел, но говорили они, что если я никому не расскажу о пережитом до смерти, то это просто канет в лету. Тогда я первой решила их выслушать, потому что верила, что это было бы правильным поступком. Так глядишь и разлетится слово моё. Знала я, что потом им несколько дней надобно будет, чтобы очухаться от рассказанного, но таки поделилась с ними.

Будь муж мой жив, ему это сильно не понравилось бы, да умер он рано, так что некому меня было отговаривать. Не вернётся ж он с того света. Ни во снах, ни призраком он ко мне ни разу и не пришёл.

Муж мой в Корейской войне участвовал, как-то выжил, и на том спасибо, да не было ничего больше ценного. В то время на нашем острове многие в морские войска шли, ибо оставаясь на острове, рискуешь угодить в полицию или к военным – и могло статься, что не вернёшься. А если ты был в этих самых отрядах «минбодан», то и вовсе судьба сложиться могла так, что никто никогда тебя бы не увидел более – то есть выбора-то особо не было.

А если за остров выйти, то можно хотя бы денёчек ещё протянуть. Муж мой первым пошёл добровольцем. Спустя три года – все три без единой весточки – вернулся. Ему, верно, круто повезло, ведь очень много мужей с Чеджудо тогда погибло. Слухи ходили, что нас за красных считали, и потому бросали в бой как в мясорубку.

Когда муж ушёл к полиции и военным, я знать не знала, чем он там занимался – он мне не говорил. Да и не по своей воле он к ним пожаловал. Он людей собрал, они строили там горную крепость. К ним пришла полиция и забрала с собой пару из них. Тогда мир был совсем иной. Приказам подчиняться надо было, не раздумывая.

Сочхон – северо-западная молодёжная организация – жестокий был люд. Я волновалась за него, ведь ходили слухи, мол, людей из отрядов самообороны они