Ледяной смех - Павел Северный

— Ты солдата Корешкова перед битьем обыскивал?

— Как полагается.

— Обыскивал? А как же крестиков Георгиевских не нашел?

— Не нашел.

— А они у солдата были в карманчике гимнастерки.

— Виноват!

— А раз признаешь за собой вину, то и получай по заслугам.

Капитан огрел вахмистра нагайкой и довольный своей выходкой спросил ласково:

— Обожгла?

— Так точно!

— Станешь, неся службу, точнее обыскивать.

— Слушаюсь! С остальными что прикажете делать?

— Отработали?

— Как положено.

— Так пусть катятся к…

— Будет исполнено. Только двое из них анненковцами обозначились. Собираются жаловаться.

— Пусть жалуются. В случае чего тебе придется ответ держать. А сейчас вели мне обед подать…

Глава двенадцатая

На фронте кончилась короткая сентябрьская передышка. Возобновив наступление, Красная Армия таранила заслоны на пути к Омску…

Линялые октябрьские рассветы будили город петушиными спевками, собачьим лаем, настораживающей пугающей стрельбой. Закаты беспокойно прожитых дней проползали по крышам полосами отмытого дождем кумача, и только на горизонте желтые просветы в тучах горели с яркостью, предвещая заморозки. Деревья стояли безлистными, заботливо общипанными ветрами с Иртыша, вода которого уже без приветливого плеска облизывала песчаные половики берегов. Притоптанная, опавшая листва не шуршала под ногами прохожих, только разве в палисадниках, да у заборов ее кучки иной раз еще пытались шевелиться под ладонями ветра. Ненастье разводило на немощеных улицах липкую жижу грязи с тусклыми зеркалами луж.

Фронт близился.

С первых октябрьских дней, после трагического провала разрекламированного конного рейда казачьего корпуса Иванова-Ринова на Курган, Омск волнуют новые страхи. Начало им положено беженцами, прибывающими на пароходах, баржах, на плотах из Тобольска, из селений с верховьев реки, а также из городов, находящихся в непосредственной близости от ожившего фронта.

Новые беженцы хмуры, недружелюбны и молчаливы. Все помыслы у них о личном благополучии. Они стараются в городе не задерживаться. Всеми возможными способами уезжают, даже уходят пешком, не имея понятия, где найдут временный приют. Пережитый страх в родных местах поторапливает. На любые вопросы омичей немногословны, как будто скупятся поделиться своими страхами с теми, кто на берегах Иртыша одержим такими же страхами.

Людской страх пронырлив, а потому вездесущ. Он вползает в разум даже от погляда на погоны генералов, обладатели которых предпочитают золотые заменять лоскутами защитного сукна с зигзагами, нарисованными химическим карандашом.

Разноликий страх вползает в город в каждой солдатской шинели, со смрадом дыма фронтовых костров. Вместе со страхом в тех же солдатских шинелях вползает и набирает власть тифозная вошь: собирая обильную жатву смерти.

По Омску звучат траурные мелодии духовых оркестров. Из ворот больниц и госпиталей выезжают телеги, груженные некрашеными гробами с жертвами сыпняка. Все это страшит, особенно трагичны глаза матерей.

Состоятельный Омск начинает редеть. Его видные персоны покидают город, не желая быть раздавленными в мешанине грядущего массового исхода, ибо у всех живы в памяти картины панического бегства с Урала. Уезжающие, захлестанные злобой, поджигают принадлежащие им дома. Ночами в Омске полыхают пожары, согревая октябрьское небо отсветами пламени и дыма.

В газетах сообщения с фронта предельно кратки и неясны. Но людской страх дополняет их ясностью подлинных свидетельств раненых солдат и беженцев. И всем понятно, что войска Сибирской армии отступают. Наступление Красной Армии не помогает задержать даже осенняя распутица.

Людской страх находит правильное толкование всем психическим изломам городской жизни. На пышных благотворительных, на костюмированных балах в камзолах и пудреных париках эпохи Марии-Антуанетты говорятся красивые речи о патриотическом подъеме духа героической армии, спасающей Сибирь. Их слушают, но им уже не верят и, обманывая себя, напиваются до бесчувствия, хорошо зная, что будет тягостное похмелье.

Людской страх заботливо все растолковывает, все сознают, что теперь уже, больше большевиков, нужно бояться своего начальства во всех военных и штатских обликах.

И все знают, что ночами в городе идет лихорадочная эвакуация запасов продовольствия и снаряжения для армии.

Людской страх категоричен в суждениях обо всем происходящем. Все знают, что официальный Омск поощряет в городе видимую беспечность, надеясь скрыть страшную правду об отступлении Сибирской армии, оттянуть, не позволить панике раньше времени приблизить наступление этой катастрофы.

Фронт близился.

Омск в паучьих лапах беспощадного страха, истребляющего в людях разумность мышления.

При хлестком, студеном ветре вторые сутки без устали сечет косой дождь. На обширном железнодорожном узле Омск несмолкающие гудки маневровых паровозов, формирующих эшелоны. Началась отправка с долговременных стоянок на запасных путях эшелонов чехословацких войск. Могучие американские декапоты, сотрясая землю, вывозят эти эшелоны вначале на ближние разъезды и станции, а с них постепенно, но медленно, ввиду перегрузки дороги, эшелоны уходят на восток.

При попустительстве военного начальства на станции идет скрытая, но интенсивная торговля товарными вагонами. Желающих покинуть Омск избыток, а потому и велик спрос. Цены за вагоны взвинчиваются до такой степени, что даже у состоятельных людей начинают на голове шевелиться волосы.

Из-за нехватки вагонов прибывающих с фронта легко раненных переправляют в Иркутск на открытых платформах, оборудованных наспех навесами из брезентов.

За торговлю вагонами по приказу Колчака расстреляно два коменданта, но, несмотря на это, преступление продолжает жить.

На станции Омск обнаружены очаги сыпняка, даже в санитарных поездах, а потому они срочно выведены из Омска, но весть об этом уже облетела город, и в нем ожили новые страхи перед заразной болезнью.

Вокзал забит людьми. Из-за тесноты в его помещениях возникают горячие перебранки, переходящие иногда в рукопашные схватки, утихомиривая их, приходится вмешиваться воинским чинам.

Наружные стены вокзала заклеены обрывками бумажных листков, исписанных чернилами, простыми и химическими карандашами. В них беженцы, после своего отъезда из Омска, извещают своих близких, где-то отставших в пути, о предполагаемых остановках на территории Сибири. На листках вся география городов и селений, расположенных вдоль великой сибирской железнодорожной магистрали вплоть до Тихого океана. На станции хозяйничают хорошо организованные шайки воров.

Многочисленное офицерство с подразделениями солдат, и среди них поручик Вадим Муравьев, почти беспрестанно на путях узла выполняют различные приказы комендантов.

Основное внимание военной охраны сосредоточено на депо, на железнодорожных мастерских, водокачках, на поворотных кругах и стрелках. Уже были попытки подпольных организаций большевиков создавать диверсии, предотвращенные только счастливыми случайностями. Охране даны чрезвычайные полномочия, дающие право за малейшую оплошность на путях карать виновных и невиновных расстрелом без суда и следствия.

С наступлением темноты растрепанные тучи, высыпая бисер дождя, нависали все ниже и ниже, как будто готовились придавить город.

Поручик Вадим Муравьев нес дежурство в телеграфной комнате вокзала, временами прочитывая все поступающие служебные и частные телеграммы. Служебные были лаконичны и стандартны по содержанию, главным образом о следовании тех или иных поездов. Телеграммы частные были также краткими, но в них за каждым словом было страдание, слезы и страх переживаемых дней.

Проведя две предыдущие ночи без сна, Муравьев, сидя на кожаном диване, стоящем в углу за тяжелым шкафом, откинул голову к его спинке и с удовольствием дремал. На минуты погружаясь в глубокий сон, он просыпался от нервной дрожи во всем теле.

Тусклые электрические лампочки под блинами железных абажуров скупо освещали просторное помещение, а монотонный перестук ключей аппаратов Морзе располагал к желанию думать о чем-то личном, уже исчезнувшем из жизни, но памятном и необходимом.

В последние дни для Муравьева все настоящее как будто потеряло смысл и значение. Произошло это после письма от матери. Письмо коротко. Всего несколько убористых строк такого знакомого с детства почерка. Передал письмо Муравьеву старик беженец. Чтобы попасть в Омск, он миновал две линии фронта, но имя свое отказался назвать.

Мать пишет, что в их жизни не произошло никаких перемен. Отец по-прежнему руководит заводом, и им ничего не угрожает. Особенно просты в своей трогательной материнской наивности строки письма, где она просит: «Вадим, береги себя, не рискуй жизнью, помня, как ты мне дорог».