Русская война: дилемма Кутузова-Сталина - Лев Исаков

В этом отношении демиург 1941 года весь отчеканен, выгранен в своем имени – Иосиф Сталин. А попробуйте вы испытать личное чувство к полированной стали, полюбить Александра Македонского, Юлия Цезаря, Кюль-Тегина как Сашу, Юру, Колю… Ими можно восторгаться или ненавидеть по невыносимой тяжести их присутствия, но никогда не сливаться – тигр всегда держит в отстранении. Он весь в своем движении, и по его следам узнается цель его охоты. Его суть в совершенстве зримого. Он тигр, это его данность, он даже не может ее скрыть; он не таится – не верят явленности его натуры, предельную выраженность которой воспринимают как нарочитость; он не прячет сокровенного: ослепляет, завораживает, умопомрачает; он не обманывает – превосходит рамки представимого. Он бог, чья мысль – действие, но попробуйте вы охватить замыслы бога…

Здесь же наяву – Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, сын инженер– генерала Иллариона Матвеевича Голенищева-Кутузова, племянник адмирала Ивана Логгиновича Голенищева-Кутузова, отец Прасковьи Михайловны Толстой… – уже само выписывание этих простых, без затей, по святцам, как бог положил имен и отчеств, этих фамилий несущих следы едва ли не «уличных рекл», как бы погружает в иную стихию, покойно-семейную, поместительно-уютную, где нет ничего затаённого, затенённого, загадочного; все сверх этого домашне – дородного «странность», а при чрезмерности «блажь» – как будто спустился с горных вершин, гранёно-ледяных пиков, сини, солнца, холода к прогретому сереньким набухающим душным летним днем озеру, неподвижной паволоке, заснувшей истоме. Как легко и бездумно входить в эти воды, как они мягко расступаются и принимают тебя, как послушно несут – несут ли, не остановились? – покачивающая тяжесть на плечах, облака под тобой как хорошо опрокинуться в него назад головой, все тихо, покойно, неслышно, чувствуешь ровные медленные вздохи раскинувшегося исполина, засыпающего вместе с тобой… – Но что это? берег как-то сместился, какое-то неслышное течение подкралось, развернуло, несет не так и не туда…Э! да и под ногами открылась новая глубина, достающая холодом, не угрожает, но заставляет подобраться – недоступная, иная… Э! да оно большое, вон как развернулось, и совсем другое, не вокруг тебя – ты в нём, и всё меняется, растёт, охватывает… Э! да что это такое, его уже и не видно – да это уже какая-то раскрывающаяся бездна-пасть, сгущающаяся внизу и застилающая горизонт поднимающимися тёмными краями… Да что же это такое?!

– Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, сударь, хлебосольный сосед– помещик по имению, снисходительный партнёр по висту, склонник к прекрасному польцу по театру, добрый начальник по Присутствию, терпеливый местозаниматель генеральской очереди на производство по Армии. Гулял, любил, воевал, терпел, блистал эполетами и тянул лямку– жизнь Как у Всех, не выбитых опалой, картечью, походной дизентерией или неумеренными обедами; как залоснившийся покойный старый кафтан: и хозяина не красит и сбросить лень, да и почто, голыми пришли – голыми уйдём, скоро уж! он и сам становится распространителем навязчивой простодушно-бытовой стихии: когда приехал от Наполеона посланец генерал Лористон во всей Армии не нашлось пары пристойных эполет для Командующего: щеголь Милорадович был на аванпостах, аккуратист Барклай съехал в Петербург – воспользовались потёртыми регалиями, случившимися у Коновницына.

Чем дольше я всматриваюсь в Сталина, тем больше он сгущается в моём представлении, выдавливает из себя всё несвойственно-личное, всё привнесённое порывами обыденного переиначивания, изживает по капле всё, что не относится к его сути, что он СТАЛИН, возрастает в глубине и единстве плана, поднимается в сложности грандиозно-одинокого.

И в то же время все более множится, расплывается, распространяется, дразнит веселенькими бликами и ускользает между пальцев второй. Это же какая-то извивающаяся стихия-осьминог, во все стороны свой лик и глубина, одно имя чего стоит – Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов – и полное отсутствие великости, если понимать под ней обще-заявленое, сумрачноотъединенное… Вот только слышится в конце фамилии что-то глухо звенящее:

– Голенищев

– КутуЗОВ!

– Голенищев

– КутуЗОВ!

– Голенищев

– КутуЗОВ!

Как точится сталь на оселке…

Все же остальное – одна и та же добротная извивающаяся кожа, барабанно-звенящая

– Ил-ла-ри-о-но-вич

и лакированно-сияющая

– Голенищев!

Прямо таки физическое удовольствие потянуть эти вкусно пахнущие упруго охватывающие ногу офицерские сапоги. И чирк! лемешек по камушку

– …ЗОВ!

и этак невидно, припрятано, прикрыто, обложено сверху темно-глухим пластом, как в отвале пашни

– Куту…

а под ним

– …ЗОВ!

Наваждение какое-то…. А как же они начищены, наполированы, отсвечивают даже на батально-надуманых картинках, как бы переходя с фамилии в сознание художников – Постойте, постойте, и эти роскошные сапоги при мундире 3-го, 4-го срока, казачьей нагайке, бескозырочке?…. А Михаил —… бархат, поле… далекое эхо МИ-ХА-ИЛ! – и неслышное вступление, шелест ночных крыл, вздох ветра… Архистратиг небесных сил!

Как много всего, это не один удар кованой стали – Александр Суворов! От втягивающего, с придыханием – Михаил —, к дробно-переливчатому, звонко– балалаечному – Илларионович —, до сумрачно-протяженного, в воронении – Голенищев —, с тупым завершающим ударом на конце – Кутузов!

А с другой стороны Наполеон—…Леве – выгнувшийся хищник, холодный отблеск моря, полированная стальная полоса, отрубленная одним взмахом– Бонапарт, пока разрастающаяся опухоль мелкотравчатой натуры не рассыплет всё это богатство в непередаваемую пошлость самовлюблённой номерной дроби—1-й, 2-й, 3-й…

Они прямо-таки были рождены для встречи-противоборства, даже своими фамилиями: Бо-на-парт! Ку-ту-зов!

– Бо-!

– Ку!

– На!

– Ту!

– ПАРТ – защёлкнул!

– ЗОВ-напильник!

С кем его сопоставить в тотемном олицетворении образа? Это не тигр– Тамерлан, не рысь-Ксеркс, не волк-Аттила… А покажи, Мишенька, как мужик с денежкой в кабак идёт… А покажи, Мишенька, как мужик из кабака в усталости бредёт… Кстати, как же близки их имена в просторечии: Михайло Потапыч – Михайло Ларионыч, только второй ндравней, поноровистей что– ли… И двусмысленность образа оттуда же, из корней, от пращуров: подтрунивание – с осторожностью, дружелюбие – с предостережением…

– Федул, что ревнул?

– Медведя поймал.

– Так веди его сюда!

– Да нейдет.

– Так ступай сам!

– Да не пускает.

– Ай, не прав медведь, что корову задрал!

– Ай, не права корова, что в лес зашла!

Единственный из млекопитающих хищников, что с одинаковым «улыбчивым» выражением глубоко запрятанных глазок урчит-играет на поляне и рычит– скальпирует неосторожного охотника медведь, потому считается опаснейшим в дрессировке, более трудным, чем прямодушные большие кошки; кстати этот увалень в прыжке развивает скорость большую чем лев – в каких-то отношениях медведь более подобен бесчувственным холоднокровным рептилиям, некоторым змеям и крокодилам, но в отличие от последних в устойчиво-народной традиции – добряк!

– Ми-шШш-ша, Ми-шШш-ша…, – как-то очень мягко начинается, да уж очень настораживающе кончается….

– …шШш-ша…

Ох, что-то я начинаю побаиваться вас, Михаил Илларионович…

Все так узнаваемо, доверчиво, простодушно-семейно, устойчиво-слажено, как обрядная кругооборотность быта – и вдруг шевельнется прошедшей волной скрытой энергии, зарябит иным, вне слов и предуготовлений, результатом.

Глава 6. Такие разные Отечественные…

Авторы драмы 1941 года во внешнем молчании несли его тайну – лицедеи 1812 только о ней и благовестили, извлекали ее на свет в кружевах слов и разъяснений, только и обращались к себе, миру и истории с монологами самопризнаний, напирали готовностью пролить истину, поднять покровы, рассеять недоумение от себя и своих действий. Наполеон, Александр I, М. Кутузов, А. Коленкур, А. Ермолов, К. Толь…,да каждый сметливый из офицеров, интендантов, военных чиновников: Бейль, Пеле, Глинка, Благовещенский, Петров – прямо-таки болеют от мысли, что нам, сторонним наблюдателям они в чём-то непонятны, прямо-таки выворачивают душу наизнанку, едва ли не приказали по армиям и уже точно многолюдноштабными сценами, крылато-принародными словами, саморазоблачаются до предела, до крайности, до руссоистского эксгибиционизма – мемуары Сегюра и записки Толя чем не «Исповедь»– но когда за признанием должно возникнуть доверие, не к данности, факту, автору – к сути, вдруг пройдет по проявившейся картине-отражению медленная волна и заколебавшееся видимое вновь насторожит относительно прикрываемой им глубины. Что-то вздохнуло…

1941 год – драма Всеобщего.

1812 год – драма Индивидуальностей, они впаяны в события а не вброшены в них, не захвачены, не погребены, в ней нет Неизвестного Солдата, хотя иные и пропали бесследно как юный Кутайсов… Она бежит отблеском от судьбы к судьбе, дросжит лучиком на сгибе эполет, останавливается уколом в прищуре глаза, скользит по мягкому переливу окружия щёк, прячется в раструбе краг, взлетает бешено занесённым копытом коня – её тайна в неповторимой прелести несводимого.