Аз грешный… - Борис Николаевич Григорьев

В герцогство Силезское Котошихин не попал. Уже на второй день проживания в Ченстохове хозяин постоялого двора сообщил ему, что накануне солдаты силезского герцога сделали набег на пригороды Ченстохова и увели с собой десятка два молодых парней, в том числе его племянника.

– Это по какому же такому случаю людей воруют? – удивился Гришка. – Нечто герцог – хан крымский, чтобы такое беззаконие на чужой земле совершать?

– И не говорите, пан Селицкий, – вздохнул хозяин. – Наш король нас не защищает… С тех пор, как паны начали бунтовать против него, ему стало совсем не до нас. Вот и обнаглели наши соседушки… Им надобно армию пополнять, а своих рекрутов не хватает, вот они и уводят наших ребят. Так что не торопитесь с отъездом. Вам ведь в Вену надо?

Гришка задумался. Из рекрутского возраста он, понятное дело, уже вышел, но был не настолько стар, чтобы вербовщики герцогства его сходу забраковали. Нет, рисковать не стоило. Попадать в солдаты армии какого-то герцога ему совсем не светило. Что же делать? Оставаться в Ченстохове? Как же ему пробраться в Италию?

Хозяин, моравский чех, оказался человеком добрым. Он сжалился над Гришкой и предложил ему жить у него, сколько захочется.

– Места у меня много, а вот работников нет. Помогайте мне по хозяйству, а кровом и пищей я вас обеспечу.

Конечно, Гришка был хоть и бедным, но московским дворянином, а теперь – и польским паном, и идти в услужение к корчмарю было делом вроде бы несовместным. Однако, нужно ли быть таким разборчивым и щепетильным, когда в брюхе и кармане одна пустота? И Гришка согласился. Он, как заправский мещанин или крестьянин, колол дрова, топил печи, таскал воду, подметал комнаты, неотлучно находился в доме, а вечерами сидел с хозяином за столом, тянул пиво и молчал. Они уже так привыкли: хозяин жаловался на свою жизнь, рассказывал о несправедливостях и обидах, нанесенных ему чванливыми панами и магнатами, а Гришка молчал или бросал короткие ничего не значащие фразы и думал о своём.

С первого же дня хозяйская дочка Мария положила на него глаз. Он постоянно чувствовал на себе её озорной взгляд и только смущённо улыбался и чесал затылок, когда их взгляды встречались. Московские девки были не такие – они никогда не смели прямо и непринуждённо взглянуть на парня, а только хихикали и бежали прочь, потупив очи долу. А Мария явно давал ему понять, что он ей нравится, и только дураку был не понятен её язык. Она старалась подложить ему самый вкусный кусок за столом, отбирала у него грязную рубаху и порты и стирала чуть не до дырок, всегда оказывалась рядом с ним, где бы он ни находился.

Вечерами, когда они с хозяином ужинали, а Мария подавала на стол, хозяин заводил разговор о том, что война выбила всё мужское население в городе, что дочери пошёл уже двадцать второй год, а видов на замужество не было ни каких. Он даже прямо, без всяких околичностей, предложил Гришке войти в его дом зятем и в будущем стать его наследником в деле. Гришка смущался, отнекивался, ссылался на свои дела в Италии, куда ему «непременно нужно было попасть», но в душе был весьма польщён этим предложением. Конечно, жениться он не мог – по православному обычаю, при живой жене искать другую был грех великий. Пусть он никогда не вернётся к своей московской супружнице, пусть он взял обличье другого человека, но перед Богом-то он давал обет и не может его обманывать. Так уж устроен, видно, человек, что даже если он один раз оступится и примет тяжёлый грех на душу, то всё равно он изо всех сил борется, чтобы сохранить хоть часть своего достоинства, чтобы не оскотиниться вовсе.

Несколько дней он играл с Марией в прятки, но плоть, наконец, взяла своё – с самой Москвы Гришка не имел ни с одной женщиной дела. Однажды хозяин поехал по делам в другой город, и тут-то всё и случилось. Гришка лежал в своей каморке и как обычно мечтал о том, что с ним будет. Скрипнула дверь, и в комнату вошла Мария. Он приподнялся с постели, вопросительно взглянув на неё, а Мария, не спуская с него глаз, медленно подошла к кровати, молча скинула юбку и кофту, взяла его за руку и положила её себе на грудь…

Потом она приходила к нему каждую ночь и оставалась до утра. Сожительство с дочкой хозяина в некотором роде разочаровало Гришку: оказалось, что у чешки всё было устроено в точности как у русских баб, только она была понахальней. Он почему-то воображал себе, что чужеземные жёнки по своему устройству отличаются от русских. Ан нет, всё у них то же самое. Но разочарование быстро позабылось, Мария женщиной была жаркой и страстной и ни в какое сравнение со скромной гришкиной женой не шла.

Гришке показалось, что отец Марии прознал о ночных похождениях своей дочери и, вероятно, даже желал их сближения. Возможно, он рассчитывал, что постоялец сдастся перед темпераментным напором Марии и женится на ней. Возможно, ему просто был нужен внук, а дочери – ребёнок. Во всяком случае, как только у них с Марией всё произошло, он больше никаких разговоров на эту тему с Гришкой не вёл. Гришку это тоже устраивало.

Так прошла неделя, другая, и незаметно подступила середина октября, в ворота вот-вот должен был постучаться ноябрь. Гришка разъелся на хозяйских харчах, округлился, приоделся и со стороны выглядел молодцом. Но как только в воздухе закружились первые белые мухи, он стал беспокойным, в глазах у него появилась тоска, и он понял, что его снова тянет в дорогу. В южные края ему уже расхотелось, а куда дальше плыть, он ещё не знал.

Однажды ему так стало муторно на душе, что он не выдержал и пошёл гулять по городу. За три месяца пребывания в Ченстохове это была его первая прогулка по улицам. Городок был чистеньким, тихим и малолюдным. Он осмотрел местный монастырь и полюбовался на его высокие кирпичные стены, оказавшиеся неприступными для шведов; вернулся в центр города и вышел на главную площадь – единственное место, где была хоть какая-то жизнь; миновал здание магистрата, прошёл на рыночную площадь, равнодушно посмотрел на торговые ряды и хотел, было, возвращаться обратно домой, как вдруг его внимание остановилось на одном человеке.

Ничего особенного в незнакомце не было. Широкополая шляпа, плащ, высокие с раструбами сапоги ничем не выделяли его среди других чешских, силезских, немецких или австрийских путешественников, которых Гришке приходилось видеть раньше. Роста он был среднего, телосложения нормального, только вот жидкая русая бородка, взгляд острых прищуренных глаз и походка до боли напоминали кого-то знакомого. Кого?

Незнакомец походил между рядами, остановился рядом с кузнецом, с рассеянным видом повертел в руках какую-то вещь и медленно пошёл к кружечному двору, то бишь, к таверне. Гришка потоптался на месте и тоже двинулся туда же. В кармане у него завалялось несколько грошей, которых с лихвой хватило бы на пару кружек пива.

В полутёмном помещении, посыпанном грязными опилками, стояло несколько грубо сколоченных столов, за которыми сидели и местные жители и проезжающие. Двое ремесленников курили трубки – в Восточную Европу уже проникал табак, и курение быстро распространялось среди мужского населения. Одна компания шумно играла в кости. За стойкой стоял дородный виночерпий и лениво возился с медными бокалами и кружками. Под столами бродил пудовалый поросёнок и прилаживался своими мелкими зубками то к одному сапогу, то к другому.

Незнакомец сидел один за угловым столиком и ждал, когда ему принесут пиво. Гришка подошёл к нему и нахально спросил по-польски:

– Пан не возражает?

– Стол не куплен, – ответил незнакомец, не удостаивая Гришку взглядом.

Подошёл слуга и принёс незнакомцу литровую кружку пива.

– Мне тоже такую же, – попросил Котошихин и стал наблюдать за своим соседом. Через некоторое время он обнаружил, что и тот стал украдкой бросать на него изучающие взгляды.

Так они молча сидели, пили пиво и искоса наблюдали друг за другом.

Мерный гул голосов таверны был нарушен визгливым женским голосом:

– Вот они где миленькие, спрятались!

Головы всех