Аз грешный… - Борис Николаевич Григорьев

рогатками одному. Авдей-то Борятин мне дюже пригодится в этом деле. Это он подвёл к мысли о том, чтобы продать себя подороже полякам. Без него мне не справиться. Э-хе-хе-хе-хе! Надо бы и о нём позаботиться – глядишь, другом моим станет на чужбине-то. Всё-таки мы одного поля ягоды с ним, и нам надо держаться вместе.

«Прошу Ваше Королевское Величество умилосердиться над тем Москалём, который предался на имя Короля к Гетману Литовскому. Приходит ко мне и плачет слёзно, не может ни чрез кого достать, чтоб Король пожаловал его своим жалованьем, как ему Бог на сердце положит. А на Москве он был добрым поручиком, и от его милости Гетмана Великого Литовского есть у него универсал, и Королевскому Величеству будет добрый слуга, у пехоты в ученье и в рогатках помощник. Григорий Котошихин.»

Ну вот, кажется, и всё. Авось Бог за участие моё в несчастном поручике своими милостями не оставит. Все мы люди, все мы человеки, однако.

Он вздохнул, достал новый лист бумаги, сел за стол и принялся переписывать своё сочинение набело. Это заняло не так много времени. Поставив, наконец, под ним свою подпись, он отодвинул лист бумаги подальше от глаз, полюбовался, подул на невысохшие места и хотел, было, уже идти с ним к Христофору Пацу, как вспомнил, что о самом главном он написать забыл.

«Сделаем приписку», – подумал Котошихин и снова уселся за стол. – «Так многие у них тут делают».

«Прошу Его Королевское Величество милости о том, чтобы мне госпóда была отведена на двух Москалей и на хлопца и челядника моих, которые уже при мне, чтоб мне в той господе учинить себе покойность, а на дворе – промысл работный.

Так же упрошаю, чтоб мне через кого дойти и Королевскому Величеству поклониться и приходить бы в Палаты, в которые мочно».

Котошихин сложил бумагу в виде пакета и сверху надписал:

«Сиё моё написание честно да вручится и вельми упрошаю, чтоб добрый ответ на него учинён был».

– Прошка! – крикнул он, как только кончил писать.

В комнату вошёл малый лет сорока, опрятно одетый и постриженный в кружок.

– Чего изволите, пан Котошихин?

Обращение «пан» подкупило Гришку, и весь его пыл мгновенно улетучился. В первый раз в жизни у него появился слуга, и ощущение было не лишено приятности.

– Это… Знаешь, сбегай на двор к канцлеру и попроси у тамошнего канцеляриста пару листов бумаги для меня.

– Бесплатно не дадут, пан Котошихин.

– А ты попроси, как следует – вот и дадут!

– Пробовал. Без денег не получается.

– Эх, ты-ы-ы! Ты без денег спробуй, – вот тогда тебе цена будет иная. А с деньгами и дурак сможет.

Тем не менее, Котошихин порылся в кармане, достал мелкую монетку и кинул её Прошке. Тот ловко поймал её на лету, поклонился и вышел. Русский, а каким ловким приёмам да фасонам успел обучиться за границей. Сколько же здесь нашего люда обретается!

Добиться наивысочайшего внимания в просвещённом Польско-Литовском королевстве было так же не просто, как и на Руси Кондовой – даже если этого внимания просил перебежчик из стана противника, обладавший важной информацией. Наивысочайшие особы во всех странах и государствах быстро привыкают к тому, что их внимания жаждут и добиваются всеми способами, поэтому у них со временем вырабатывается стойкий иммунитет против любых вторжений в сферу их царственного спокойствия – основного принципа, на котором зиждется правление тщеславного и недалёкого правителя.

Послание Котошихина, судя по всему, вручилось Яну Казимиру «честно», но «доброго» ответа от него не воспоследовало. Напрасно Котошихин считал канцлера Великого княжества Литовского плохим дипломатом. Христофор Пац передал обращение москаля по назначению, но снабдил его своими комментариями. Комментарии были убийственными: Котошихин – мелкая сошка в приказном хозяйстве московского царя, пытающийся выдать себя за важную персону. Всё, о чём бывший дьяк пытается поведать его величеству, не представляет собой никакого секрета, во всяком случае, для Христофора Паца. Его собственные лазутчики снабжают его канцелярию куда более интересными сведениями о московитах.

Почему канцлер поступил таким образом?

Во-первых, перебежчики и раньше не вызывали у него симпатий уже только по одной причине, что изменивши своему царю, они всегда могут изменить и чужому королю.

Во-вторых, канцлер вёл негласные переговоры с Ордин-Нащокиным, которые были настолько важными для заключения мира, что Котошихин и его тайны не шли с ними ни в какое сравнение.

В-третьих, судьба Гришки на этих переговорах предрешалась самым неудачным для него способам: после заключения мира все пленные и беглецы должны будут возвращены московскому правительству.

Поэтому для Яна Казимира не имело никакого смысла втягиваться с какой-то тёмной личностью в недостойные игры, которые могут потом сильно навредить в сношениях с Москвой. Пац рекомендовал королю оставить пока обращение Котошихина без ответа, а все его просьбы – без последствий. Достаточно будет и того, что канцлер уже выделил ему на проживание сто рублей. Если обстановка изменится, к услугам Котошихина можно будет всегда вернуться.

Ян Казимир, подозревая всех литовцев в сепаратизме и измене, редко когда верил им, но в данном случае был вынужден признать все доводы канцлера разумными. Впрочем, королю на самом деле было не до Котошихина и его секретов, потому что снова испортились отношения со шведами. Причиной этого были всё те же его претензии на шведскую корону, к которым он постоянно возвращался и которые казались ему куда более обоснованными, чем у своего малолетнего двоюродного племянника Карла XI. Его агенты в Стокгольме снова потерпели поражение от канцлера Делагарди, ревностно защищавшего права малолетнего Карла Одиннадцатого и внимательно следившего за каждым шагом польского короля Юхана Казимира26.

Понятное дело: Делагарди не дурак, чтобы спустя рукава наблюдать за тем, как претендент делает подкоп под трон. Действия всех регентов диктуются лишь одним правилом: продержаться на вершине власти как можно дольше. Для них совершеннолетие королевского наследника хоть бы не наступало вовсе, но именно благодаря ему он вознёсся на высшую ступень власти в Швеции.

Котошихин, уставший ждать ответа из Варшавы, попросился, наконец, за стены вильнюсского замка, чтобы начинать как-то устраивать свою эмигрантскую жизнь. Секретарь Паца, к которому он пришёл на приём, неожиданно ответил, что не видит к этому препятствий и что «пан Котошихин может хоть сейчас выйти в город и делать всё, что ему заблагорассудится».

Котошихину заблагорассудилось сменить сперва фамилию и имя, и секретарь поинтересовался, какую фамилию пан Котошихин хотел бы принять. Пан Котошихин сказал, что он желал бы взять себе прозвище «Селицкий».

– Селицкий? Почему Селицкий? – поинтересовался литовец.

– К нам на переговоры в Дуровичи приезжал польский шляхтич Григорий Селицкий. Годами и обличьем сей шляхтич зело близок мне.

– Селицкий так Селицкий, – согласился секретарь, – только возьмите себе другое имя. А то, не ровен час, встретится тебе али ещё кому настоящий Селицкий…

Гришка, не раздумывая, положил себя называть Яном Александром: Александром он будет прозываться ежедён и ежечас, а Ян – так, для довеска. Какой же он будет шляхтич без этой прибавки? В подтверждение этой договорённости секретарь на следующий день выдал Гришке универсал, в котором говорилось, что «предъявитель сего, пан Ян Александр Селицкий, находится под покровительством польской короны и волен свободно селиться и передвигаться как в Великом Литовском княжестве, так и в Польском королевстве».

Гришка пошёл попрощаться с Борятиным, которого нашёл в солдатских казармах гетманского войска Яна Сапеги. Авдей Борятин примерял польский мундир.

– А меня поручиком ставят! – радостно сообщил он Котошихину. – Жалованье-то у них тут будет побольше, чем у нас, однако.

– Дай-то Бог! Дай-то Бог! – ответил Котошихин. – Гляди только, чтоб тебе наши башку не сшибли.

– Какие такие «наши»?

– Такие! Наши они и есть наши, как не рядись и не скрывайся по норам и берлогам.

– Что-то я тебя, Григорий Карпович, не понимаю. – Борятин застегнул мундир, встряхнулся и слегка вытянулся перед земляком.

– А тут и понимать нечего. Ухожу я. Прости меня, если обидел тебя али…

– Да я разве… Никакой обиды на тебя не держу. Прости и ты