Россия. История успеха. После потопа - Александр Горянин

Нация – это широкая солидарность, основанная на памяти о жертвах, принесенных в прошлом, и готовности принести их в будущем». Данный рецепт годится не для каждой нации, хотя тяжких потерь не избежала ни одна. Ирландцы, многократно подвергавшиеся геноциду со стороны Британии, могли бы построить на этом всю свою государственную мифологию, но не стали. Точно так же и в России народ, не забывая о своих потерях, сплочен памятью о Победе. Не знаю, что скажут об этом психологи, но, на мой взгляд, это верный признак душевного здоровья нации.

В общественное сознание возвращается – сужу по интернет-форумам – осознание той истины, что Россия не может быть (и не нуждается в том, чтобы быть) однородным монолитом, что она разнообразна от природы и отдельные ее части вправе иметь несовпадающее устройство. Такую мысль высказывал и первый заместитель председателя Государственной думы Олег Морозов, но в основном в верхах настроены скорее на унификацию. Надеюсь, до слишком решительных шагов дело не дойдет.

Самоощущение – исключительно важная вещь. Мы те, кем себя ощущаем, и наша страна – это то, что мы знаем о ней. Правда, то, что люди твердо знают о своей стране, не обязательно соответствует действительности, но это знание с практической точки зрения едва ли не важнее действительности. Французы твердо знают, что на земле нет женщин красивее француженок, американцы совершенно уверены, что их страна – самая свободная в мире, немцы убеждены, что немецкое качество невозможно превзойти, японцы не сомневаются, что они – самый трудолюбивый народ среди живущих. И хотя все эти постулаты ошибочны, их носители уже своей уверенностью заставляют окружающих поверить, будто дело обстоит именно так, и вести себя соответственно.

Говорят, если что-то приходит как неизбежность, значит, в этом обязательно есть что-то хорошее. В России формируется человек, который не боится жизни. Точнее, глаза у него боятся (телевизор запугал), но руки делают.

Российское население адекватно своей стране и задачам, стоящим перед ней. Что имеется в виду? Мало иметь самую перспективную территорию мира, надо ей соответствовать. Прежде всего российское население отличается высокой степенью однородности. В России нет расовых проблем, подобных тем, что отравляют жизнь Соединенным Штатам. «Русский народ более гомогенен, чем, к примеру, немцы. Антропологические различия украинцев, белорусов и великороссов составляют пять пунктов групповых отклонений, в то время как у немцев их девять. Восточные славяне сохраняют генетическую преемственность по отношению к восточноевропейскому расовому стволу, который был базовым для всех групп древних европейцев. Русские по своему расовому составу – типичные европеоиды, по большинству антропологических признаков занимающие центральное положение среди народов Европы»[74].

«Торговцы страхом», специализирующиеся на генетической тематике, почти 20 лет запугивают нас «скорым и необратимым вырождением генофонда нации» (цитата подлинная)[75]. Профессионалам подобные рассуждения смешны. Владимир Солониченко, руководитель медико-генетического центра при знаменитой Филатовской больнице, все разговоры о «генетическом вырождении» нации называет антинаучными (Труд, 13.1.2000). Тем более что генетическое здоровье россиян – одно из лучших в мире. Исследование, проведенное американскими специалистами по заказу организации «March of Dimes»[76] в 193 странах, показало, что Россия в группе лидеров по этому показателю, у нее пятое место (для сравнения: первое место по генетическому благополучию принадлежит Франции, второе – Австрии; у Кубы – 19-е место, у США – 20-е, у Саудовской Аравии – 192-е, у Судана – 193-е).

Одно свойство нашего народа надо выделить особо. При всех издержках трех разнонаправленных модернизаций – имперской, советской и современной, – Россия обрела по их итогам в высшей степени обучаемое общество. Обучаемость – качество, о котором постоянно забывают политологи и даже социологи, – не сваливается с неба и не возникает само собой. Оно может возникнуть лишь на каркасе образования и культуры, социального опыта, терпимости к разнообразию, вкуса к переменам. Будучи приобретено, оно уже не может быть отнято. Его неспособны выкорчевать даже длительные периоды бедности и гражданских потрясений. Пессимисты говорят в такие времена: «Ну вот, ничего не осталось, все распалось и разрушено, все разбежались и разъехались, теперь ничего и никогда больше не будет». Однако едва страна переводит дух, все «отрастает» (пользуясь языком биржевиков) заново и как ни в чем не бывало.

Среди интеллигенции долгое время бытовал миф о том, что мы – ленивая нация. Потрясало знакомство со структурой трудового года русского крестьянина – 71 % нерабочих дней в году (об этом у нас шла речь выше), и кто-то даже заявлял, что вот оно, наше исконное и извечное. Что уж говорить после этого о предпринимательской жилке! Помню, в кухонных дебатах 70-х и 80-х никто не мог опровергнуть тезис, что из всех утрат исторической России эта – самая необратимая. «Политические ценности можно воспринять, но частнособственнические отношения пресечены слишком давно, откуда теперь взяться людям, знающим, что такое залоговое право, биржевой курс или оборот векселя на себя? Не смешите, батенька!» – доносился сквозь клубы дыма голос наиболее начитанного из спорщиков.

Жизнь любит посмеяться над умозрительными построениями. Нужные люди появились, едва раздался клич «Дозволено все, что не запрещено!», годный, по правде сказать, лишь для стран старого капитализма, где жизнь за века выявила все, что безусловно следует запретить. Законодательство СССР, с которым мы въезжали в рынок, не предусматривало рыночных отношений и потому не содержало таких запретов. Зато запрещало вещи, без которых рынок немыслим. Первопроходцы, нарушая законы обоих миров, двигались как по минному полю. Неудивительно, что первую когорту составили люди наиболее бойкие, быстрые, дерзкие, бедовые. Социалистическая клетка тяготила их уже по причинам темперамента. «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков» – жаловался когда-то Высоцкий. Выяснилось, что не так уж и мало.

Исторически мгновенно наладив инфраструктуру рынка, они совершили невероятное. Их великую экономическую импровизацию невозможно было обойти или перескочить. Подумайте, из какого девственного социалистического леса вышли эти люди, совершенно не боящиеся жизни, вмиг начавшие заниматься челночным бизнесом, открывать магазины, возводить биржи, банки, холдинги (и конечно, пирамиды), гнать грузы через границы, открывать рекламные и продюсерские компании, выпускать акции и векселя, прогорать и вновь вскакивать (или не вскакивать) на ноги! Спору нет, в отечественном бизнесе с самого начала присутствовала криминальная струя (хоть и не такая мощная, как принято думать). Но управлять преступным бизнесом – неизмеримо более хлопотное, опасное и высокозатратное занятие, чем управлять налаженным законным делом. А так как за прошедшие годы жизнь выявила на Руси великое множество врожденных дельцов, купцов, оборотистых предпринимателей из молодежи, то люди, знакомые с нарами, давно уже численно затерялись в этом множестве. Сегодня погоду делает уже следующая генерация – «безжалостные, но эффективные молодые предприниматели» («ruthless-yet-effective younger entrepreneurs»), как их довольно точно, пусть и не исчерпывающе, характеризуют американские аналитики[77]. Эти ребята могут вам лично не нравиться, но именно они поднимут экономику России на нужный уровень.

Наши публицисты от экономики (в начале 90-х были даже эстрадные экономисты, и в этом присутствовала своя прелесть) как с писаной торбой носятся с Вебером, любят оттуда торжествующе цитировать про деловую этику, добавляя, что уж это точно не русское, такого Россия никогда не знала. Но вот рассказ англичанина Стэнли Хогга, записанный через четыре года после революции: «Он 50 лет торговал в России, а до этого – его отец, у них были мебельные мастерские в Москве и Харькове… Ни разу за свои 50 лет в России он не подписывал контракт. Он говорил, что Россия была единственная страна, где контракты заключались не на бумаге, а на словах. Сделки на 20–30 тысяч рублей заключались за чашкой чаю. «Ни с меня, ни я – никогда расписки не брали. Сорок тысяч я раз дал артельщику, которого прежде не знал, и он мне привез заказ и дал отчет до последней копейки. Только в России можно было так торговать,» (Н. В. Волков-Муромцев. Юность. От Вязьмы до Феодосии. – М., 1997. С. 100). Таких свидетельств множество.

На первый взгляд от этого ничего не осталось. Но только на первый. Чем объяснить мощь российской теневой экономики[78], на чем она до сих пор держится? Не только на коррупции, но и на умении решать вопросы, обходясь без сложных, поглощающих время и деньги юридических процедур, на традиции купеческого слова, т. е. без гор документов и без юристов, берущих за свои услуги тысячу долларов в час. Теневики это презирают, им достаточно устного соглашения. Во всем мире теневая экономика имеет свойство постепенно выходить на свет (продолжая воспроизводиться в тени). Традиции купеческого слова, которые и есть деловая этика, у нас в значительной мере перетекли в открытый деловой мир.