Три прыжка Ван Луня. Китайский роман - Альфред Дёблин

Встретив работающую в поле женщину или девушку, «дарительница счастья», эта нарядная нищенка, всегда ее приветствовала, называла свое имя, говорила, что принадлежит к союзу «расколотых дынь», рассказывала что-нибудь интересное и сама участливо слушала новую знакомую, а на прощание вручала ей подарок — полотняный мешочек с пеплом или бумажный лист амулет с начертанными на нем иероглифами.

Встретив же мужчину, расспрашивала его о ближайшей округе, о благоприятных силовых линиях; если он вел себя почтительно, принимала от него угощение, усаживалась рядом с ним на меже, под софорой, трапезничала, а пока он восторженно смотрел на нее, рассказывала о благочестивых чудотворцах, с которыми теперь живет, и о своей прошлой тяжкой жизни. Потом поднималась и мелкими шажками шла дальше, часто оборачиваясь и кланяясь на ходу. Если же святая проститутка видела человека, который дрожал мелкой дрожью или бросал вокруг испуганные взгляды, она как могла утешала его: садилась в некотором отдалении, пела одну или две песенки — очень короткие, неизвестные в тех краях. Распахнув свободный халат, вынимала красный, спрятанный на груди платок, обвязывала себе лицо. Из-под платка вырывался ее звонкий смех, и так, с закрытым лицом, она позволяла счастливчику делать с ней все, чего он желал. А затем тихо удалялась по тропинке, и больше ее в тех местах не видели.

Слух о новом союзе быстро распространялся в городах, особенно в «пестрых кварталах», в театрах, в чайных. Рабы и рабыни, мальчики-актеры, накрашенные жрицы любви бесследно исчезали. Напрасно хозяева сомнительных заведений объединялись, обращались с жалобами к властям и, чтобы побудить их к каким-то решительным мерам, отказывались платить налоги.

Из уст в уста передавалась, например, история молодой госпожи Цзай из Чжаньлина и ее бегства. Еще совсем юной девушкой госпожу Цзай продали в заведение, пользующееся дурной репутацией.

Она уже руководила ресторанчиком в его задних покоях и вследствие неумеренного потребления горячего вина приобрела какую-то желудочную болезнь — ведь то вино имело специальные возбуждающие добавки, — когда однажды в момент протрезвления ей подумалось, что лучше уж голодать и мерзнуть, чем постоянно терпеть побои хозяйки, страдать от рвоты и оказывать любовные услуги грузчикам, торговцам растительным маслом, бурлакам.

Поскольку с ней никогда не обращались по-человечески и она знала, что жизнь ее все равно погублена, женщина выпрыгнула из своих открытых носилок — предварительно подкупив щедрыми дарами носильщиков — прямо у ворот ямэня, тут же была арестована и после того, как судьи вынесли обвинительный приговор ее скотине-хозяйке, направлена в городской приют, располагавшийся поблизости от тюрьмы. Пробыв в этом исправительном заведении несколько недель, она обучилась разным полезным вещам, и ее портрет вывесили в стеклянной витрине у входа — к сведению мужчин, желавших взять в жены какую-нибудь из пансионерок.

Но как только портрет стал доступным для обозрения, один из посыльных сообщил об этом хозяйке борделя, еще не оправившейся после полученных ста ударов; и тогда хозяйка уговорила своего никчемного племянника, чтобы он обратился к директору городского приюта, представил ему фальшивые рекомендации и сказал, что хотел бы взять в жены госпожу Цзай. Расспросив директора о достоинствах предполагаемой невесты, парень подтвердил свое намерение жениться на ней, увез ее на пару недель в специально снятую квартиру, а потом «вернул» тете.

Несчастная молодая женщина не могла известить полицию о том, что ее похитили: за ней постоянно следили, все деньги отобрали, хозяйка ежедневно избивала ее, пока она не сдалась и не пообещала смириться со своей участью. Опять началось разрушительное для ее здоровья пьянство; почти не помня себя, с покрасневшими глазами, она целыми днями бродила по борделю, низко кланялась, едва завидев хозяйку, и радовалась уже тому, что ей позволили залечить раны на ладонях и ступнях.

Но однажды одна новенькая, которая не желала смириться с такой жизнью, рассказала ей, что познакомилась с продавцом дынь, что он влюбился в нее и хочет ей помочь. Затравленная госпожа Цзай чуть ли не против воли позволила вовлечь себя в заговор: вместе с тремя другими обитательницами борделя, которым они доверились, женщины составили жалобу на хозяйку и ее племянника; новенькая обещала передать этот документ своему поклоннику, чтобы он затем представил его властям. Торговец дынями и вправду отнес письмо куда следует; но прежде чем судейские чиновники успели явиться в бордель, один из низших служащих ямэня, который надзирал за писцами, известил племянника о поступившей жалобе.

Тем же вечером женщины со страхом услышали, как под их комнатой, в салоне для гостей, хозяйка и ее племянник обсуждают эту ситуацию, решают, какие меры принять. Осознав, что им теперь угрожает, пятеро проституток прибегли к крайнему средству: связали в коридоре служанку, которая за ними шпионила, предварительно набив ей рот скомканной бумагой; спустились из окна на задний двор, скрутив вместе все имевшиеся у них шиньоны и собственные, только что отрезанные косы; пробежали, не останавливаясь, через полгорода, до городской стены, где и спрятались до утра; а утром, обменяв свои наряды на лохмотья нищенок, ночевавших в землянках у той же стены, незаметно выскользнули за городские ворота.

У них не было необходимости торопиться: хозяйка и ее племянник, оправившись от первого шока, даже обрадовались тому, что пять их обвинительниц исчезли, и от души пожелали им доброго пути. Но беглянок подстегивал смертельный страх; они, ни о чем не думая, преодолевали одно ли за другим; при малейшем шорохе за спиной бросались на землю; наконец, взобравшись на какую-то гору и очутившись посреди нехоженой каменистой пустоши, сочли возможным передохнуть и спокойно выплакаться.

Продолжение этой заурядной истории тоже было вполне заурядным. К концу первого дня две женщины, которые от голода и страха не могли идти дальше, отделились от других и, явившись в деревенскую управу, сказали, что будут ждать тут на месте, пока хозяйка их заберет. Однако последняя уже подала на беглянок в суд, обвинив их в краже и клевете. Дня через два деревенский староста, очень славный человек, сообщил им об этом и посоветовал даже не думать о возвращении в город: ведь они в самом деле присвоили принадлежащие их хозяйке дорогие наряды. Так эти избалованные красотки остались в деревне и начали работать в поле и в хлеву, от души проклиная свое злосчастное приключение.

Три другие беглянки через пять дней присоединились к отряду Ма Ноу — совершенно измотанные долгими пешими переходами, холодом и жаждой. Приняли их очень хорошо. Но двоим вскоре разонравилась строгая и размеренная жизнь в лагере. На их красоту и прочие женские достоинства никто здесь не обращал внимания. Им же казался скучным, даже комичным образ мыслей, характерный для сестер и братьев. Одна проститутка в итоге вышла замуж за члена секты: не очень благочестивого, настроенного почти так же, как она. Другая, способная молодая девица, научилась у беглого актера императорских театров популярным при дворе танцам, а также изящным речевым оборотам и правилам этикета; и очень скоро ее нанял — в качестве ведущей танцовщицы — владелец одной чайной, где устраивались представления с танцами. С целью рекламы он распространял слухи о придворных интригах, от которых она якобы пострадала, и другие подобные небылицы.

И только несчастная Цзай, против воли позволившая вовлечь себя в эту опасную авантюру, расцвела среди «расколотых дынь». Она никогда даже и не мечтала о таком счастье. Впервые ее ввалившиеся глаза засветились подобием надежды. Однако она не была приспособлена для подобной жизни. «Летящий ши»[137], как выражались сведущие братья, пробуравливал ее кожу и внутренности. Она харкала кровью и с каждым днем чувствовала себя все хуже. Братья раздобыли для нее в деревенской аптеке чудотворное снадобье из плаценты впервые ощенившейся суки. Но Цзай все-таки умерла посреди цветущего летнего луга — и так избавилась от своего убогого бытия.

Слава «жриц любви» распространилась в тех краях очень широко. И, вероятно, более, чем что-либо иное, способствовала популярности секты. Представители местной власти и ученые из храмов Конфуция[138], обычно не останавливающиеся ни перед чем, на сей раз никак не могли прийти к единому мнению. Ведь не приказывать же, в самом деле, чтобы полиция и провинциальные войска просто перебили несколько сот человек (тем более, что к ним примкнули и опустившиеся отпрыски знатнейших семейств): никто не решался брать на себя ответственность за убийство такого количества безумцев, которые для собственного спасения и пальцем не шевельнут.