Три прыжка Ван Луня. Китайский роман - Альфред Дёблин

Тогда-то Ван и столкнулся с сильнейшим искушением: ему захотелось остаться здесь, спокойно дождаться решения суда, претерпеть казнь через расчленение. Он не отдавал себе отчета в том, откуда взялось это страстное желание. Ему хотелось умереть не где-нибудь на чужбине, а среди мельтешения этих обманывающих друг друга плутов, среди всей этой трескотни, ударов гонга, голосов рыночных зазывал — здесь, на своей родине. В подвале Ван много думал о резких поворотах, случавшихся в его жизни. Как он оставил товарищей с перевала Наньгу, как всего несколько недель назад был гостем на роскошном пиру у Чэнь Яофэня. как погиб дусы, а еще раньше — Су Гоу, и как сам он когда-то обманывал, злобствовал, занимался воровством. Все это представлялось Вану невыносимым; и, напротив, он почел бы за благо, за величайшее счастье прямо здесь и сейчас претерпеть все, что ему суждено, — все до конца.

При задержании полицейские и охранник так суетились, что, заперев Вана, забыли отнять у него меч. Они очень радовались, что поймали опасного преступника. И только после того, как оба полицейских отправились в ямэнь и в городскую комендатуру, чтобы сообщить даотаю и воинскому начальнику о необычном задержании и выхлопотать для себя соответствующую награду, старому охраннику, отдыхавшему на скамье, пришло в голову, что меч-то остался у Вана. Охранник взял с подоконника дубинку, которую утром забыл один из погонщиков скота, спрятал ее в рукаве и, шаркая одетыми на босу ногу сандалиями, спустился в подвал; он собирался выкрасть меч у Вана; если оружие окажется дорогим — продать его, если же нет — просто показать в управе и попросить там награду за свое мужество.

Он отомкнул тяжелый висячий замок. Мыши сразу заметались под его опухшими от сырости ногами, прыгали, задевая штанины. Ван сидел на полу и смотрел прямо на старика. Охранник подошел ближе, спросил, как тот себя чувствует, не приболел ли часом, испытующе заглянул в лицо. Меч валялся довольно далеко от Вана, ближе к двери.

Ван поблагодарил за внимание; сказал, что рад был снова очутиться в Цзинани. Спросил, как поживает хозяин ближайшей гостиницы и на каком из рынков лучше всего идут дела.

Хозяину гостиницы, к счастью, жаловаться как будто не на что — тут охранник заметил меч, присел на корточки так, чтобы загородить его, нащупал за спиной рукоять, — что же касается столь любимого прежде Рынка Золотых Лепестков, то он постепенно пришел в упадок, с тех пор как гильдия цветочных торговцев отказалась вносить возросшую арендную плату. Теперь они торгуют на просторном дворе здания своей гильдии.

Удивительно, заметил Ван, как быстро меняется город. Но охранники остаются прежними. Воруют все, что ни попадется под руку. Только этот меч красть, пожалуй, не стоит — раз уж господин охранник был столь любезен, что сам оставил его своему пленнику. Меч — собственность одного человека из восточного Шаньдуна, чье имя он, Ван, охотно назовет, если господин охранник пообещает никому это имя не выдавать и согласится за высокое вознаграждение доставить меч его настоящему владельцу. Охранник, по-кошачьи изогнув спину, уже шептал пленнику, что тот вполне может на него положиться. А если Ван желает, чтобы его пусть тайно, но достойно похоронили, в достаточно благоприятном месте, то пусть лишь намекнет ему, охраннику, — прежде, чем вернутся те двое полицейских с клеткой для транспортировки преступников; он, охранник, уже многим оказывал такого рода услуги.

Тут с улицы донеслись громкие крики и брань. Ван выглянул в окно. Надзиратель над нищими избивал длинной палкой двух бедняков. Чиновник с голубым шариком на шапке наблюдал за этой сценой из своего паланкина и объяснял, что оба незаконным образом просили милостыню у него в доме, хотя дом этот находится не в их районе, — причем дважды на протяжении одного дня.

Ван вздохнул, опять уселся на землю и меланхолично сказал, что нет, город все-таки мало изменился. Потом вдруг с решительным видом поднялся на ноги, отряхнулся и, шагнув к охраннику, рывком приподнял его над землей. Когда тот попытался ткнуть его в грудь дубинкой, Ван подумал, что лишние осложнения ему ни к чему, швырнул завизжавшего старика на землю, лицом вниз, после чего, выскочив на улицу, размахивая мечом и надрывно вопя, обратил в бегство надзирателя над нищими вкупе с чиновником — и покинул негостеприимные пределы Цзинани.

Умирать не имеет смысла. Человек вообще мало что может изменить. Надзиратель неправ, но и нищие тоже неправы. Все трое уклонились от Дао. И все-таки кто-то должен первым ступить на правильный путь.

Начались скитания. Ван искал самые прямые дороги, ведущие к югу от гор Наньгу. Но слухи о нем расползались все шире.

На него устраивались настоящие облавы — после того, как цзунду[132] Шаньдуна издал приказ о взимании высоких штрафов с даотаев тех округов, через которые Ван Луню удастся проскочить, не будучи задержанным.

Затравленный, постепенно осознав опасность своего положения — особенно, когда понял, что слава «поистине слабых» уже распространилась по всему Чжили и Шаньдуну, а потому каждый здесь знает, что он, Ван, собирается присоединиться к северо-западным братьям, — Ван стал по возможности отказываться от тактики странствования в одиночку. Он, однако, полагал, что должен двигаться, как и прежде, в северном направлении. Странное суеверие связывало его с мечом: Желтый Скакун, казалось ему, нес его на себе. Во всем мире для Вана существовали теперь только два природных ландшафта: маленькая долина к югу от Наньгу и совсем другой ландшафт, водный, который он преодолевал, распластавшись на спине Желтого Скакуна.

После того, как он два дня не высовывал носа из пещеры, опасаясь быть схваченным крестьянами, которые знали его в лицо, Ван твердо решил: «Все, что происходит вне сферы влияния моего брата, подчиняется другим, собственным законам. Я могу быть поистине слабым, страждущим только среди моих братьев, и я непременно должен до них добраться. Этой же земле, этим рекам я в моих законах отказываю».

И вот недалеко от ворот Цзинани он присоединился к банде жестоких проходимцев, которые занимались тем, что угрозами поджога вымогали контрибуции у целых деревень, захватывали заложников и требовали за них выкуп; которые подобно маньчжурским разбойникам-хунхузам[133] летом носились повсюду, а зимой отсиживались в городах. Судьба, управлявшая переменчивой жизнью Вана, распорядилась так, что он присоединился к опасной банде и начал странствовать с нею именно в то время, когда в другой, западной части Чжили страх перед такими же ордами разбойников впервые стал вторгаться в идиллические сны его братьев.

Полтора месяца Ван подавлял в себе воспоминания о морозных зимних днях; среди нежнейшей весны он совершал одно преступление за другим. И ничто не тревожило его совесть. Но когда всего в трех днях пути от лесистой местности, где разбил лагерь ближайший отряд «поистине слабых», разбойники потребовали от Вана участия в нападении на одного богатого и ученого путешественника, хутухта[134], который совершал инспекционную поездку по ламаистским монастырям Чжили, он решил с ними расстаться.

И заявил, что не будет участвовать в этой вылазке. Разбойники обступили его — дело происходило ранним утром, в красивой речной долине, — потребовали объяснений, упрекнули в трусости. Ван очень спокойно передвинулся так, чтобы за спиной у него никто не стоял, объяснил, что хочет через три дня присоединиться к своим друзьям, но взять с собой бывших сообщников отказался. В его представлении, мол, все это «ненадежные волны», он же хочет добраться до твердой земли. Недавние приятели Вана принялись насмехаться над мягкотелостью братьев, спрашивали с издевкой, где же Ванова чаша для подаяний — они бы тоже туда что-нибудь положили.

Ван ушел. Но не успел пройти и двух ли, как пятеро бывших дружков преградили ему дорогу, возобновили насмешки, одновременно как-то подозрительно поигрывая тетивами луков. Когда один из них, в засаленной шапке, протянул ему — чтоб помнил, кто есть он и кто такие они, — отрезанную косичку, Ван счел за лучшее перенестись на «землю» посредством одного прыжка.

Он проклял берег, который собирался покинуть, поплевал на свой меч — как поступают с мертвым, которого хотят пробудить к жизни, — поднял его обеими руками и, размахнувшись, вогнал в грудь человека, пытавшегося его запугать. Когда Ван разжал пальцы, он уже был один, если не считать мертвеца на дороге. Он просунул лезвие меж мертвых губ, и берег, только что им покинутый, брызнул ему в лицо жаркой струйкой; Ван лизнул эту обещавшую счастье кровь.

Потом он много часов, без перерыва, бежал, и Желтый Скакун тоже — впереди него. Потом наступил вечер, и Ван, не чувствуя голода, устроился на ночлег в лесу. Через два дня, питаясь одними плодами, сырым рисом и подношениями встречавшихся ему испуганных женщин, он наконец в час заката добрался до луга, с которого доносились пение и слова читаемой вслух сутры. И узнал в сидевшем у костра человеке молодого горбуна с гор Наньгу. В том месте разбил свой лагерь большой отряд.