Настоящая книжка Фрэнка Заппы - Фрэнк Заппа

Несмотря на все эти мучительные переживания, мы всегда звали его Дуизилом. Ему было пять лет от роду, когда он обнаружил свои настоящие имена.

(Мне это удалось лишь на третьем десятке! До тех самых пор, пока не пришлось оформлять паспорт для первого европейского турне, я считал, что меня зовут Фрэнсис, — я всегда это имя ненавидел. Чтобы получить паспорт, надо предъявить свидетельство о рождении — таинственный документ, которого я не видел никогда в жизни. Мама выслала мне его из Калифорнии, и я к величайшему своему восторгу обнаружил, что имя в нем — ВОВСЕ НЕ ФРЭНСИС; конечно, и оно не ахти какое прекрасное, «ФРЭНК» — тоже небольшое утешение, но я ведь долгие годы был уверен, что звать меня не иначе как Фрэнсис Винсент Заппа-младший, я даже ставил это имя на альбомных конвертах. Как же я так лоханулся?)

Дуизил страшно расстроился и потребовал принять меры к исправлению столь трагической ситуации. Мы наняли адвоката, и его имя было на законном основании изменено на Дуизил.

Для пятилетнего ребенка подобное требование может показаться не совсем обычным, но Дуизил был весьма необычным ребенком. В детстве его больше всего занимали автомобили. Я видел детишек, которые любят играть с машинами, но не как Дуизил. Одна из первых его полноценных фраз была такой: «Куда подевалась зеленая машина?»

Когда мы забирали его из роддома, у нас был зеленый «бьюик». Через пару лет после того, как машина исчезла, ему захотелось узнать, куда она подевалась.

Ползал Дуизил вовсе не на четвереньках; он ползал на спине. Выгибая спину, отталкивался ногами от пола и передвигался, балансируя на затылке. Ползая по полу таким манером, он даже заработал проплешину. В один прекрасный день он просто-напросто вскочил и побежал — не пошел, а сразу побежал.

Он терпеть не мог длинных штанов и отказывался надевать их в школу. В любую погоду ходил туда в шортах. Потом увлекся японской каллиграфией. В школе у него был маленький друг-японец, и они постоянно вместе играли. Видимо, этот друг на него сильно повлиял. Однажды Дуизил рассердился на Гейл и написал язвительную записку — как выяснилось, иероглифами канжи, — которую и вручил ей, не сказав ни слова.

Мун раньше хотела выучиться игре на арфе. Около года брала уроки, потом бросила это занятие. Время от времени все они думают, что хотят играть на барабанах.

Дива, наша младшая, получила свое имя, потому что кричала громче всех в роддоме. Ахмет появился на свет с помощью кесарева сечения, и, когда мы впервые встретились, особо не шумел. Я сказал сестре, катившей инкубатор из родильного отделения: «Что с ним? Он же не дышит!» Она ответила: «Наверно, просто слизь попала». Это была не слизь. У него оказалось заболевание гиалиновой оболочки; родился он преждевременно, и у него отказало одно легкое.

Не окажись я там и не заметь неладное, он бы умер. Сестра катила коляску по коридору, будто окорок пихала.

Так что первую часть жизни Ахмет провел в отделении интенсивной терапии. Я тогда писал альбом «Апостроф». Всю ночь я работал в студии и заканчивал смену в больнице. Я мог поболтать с Ахметом и немного его подбодрить, совал руку в инкубатор, брал малыша за палец и говорил: «Давай, цепляйся».

На груди у него до сих пор шрамы от иголок и трубок, которые тыкали в легкое, чтобы выкачать жидкость и заставить его дышать, но, глядя на Ахмета сейчас, и не скажешь, как серьезно он болел. Судя по всему, он намерен расти футов до одиннадцати.

Люди поднимают страшный шум по поводу якобы «странных имен» моих детей, но дело в том, что, какими бы я ни нарекал их именами, в неприятности они вляпаются только из-за фамилии.

Будучи обремененной столь жутким именем, Целомудрие Боно немало огорчает своих родителей. «С таким именем проще попасть на эстраду или вроде того, но в основном от него одни страдания», заявила она корреспонденту «Макколл». Девушка винит во всем маму Шер, которую вдохновил фильм, снятый ее бывшим мужем Сонни и озаглавленный «Целомудрие». Если дочь выражает недовольство, Сонни обычно напоминает ей о потомке Фрэнка Заппы: «Скажи спасибо, что мы не назвали тебя Дуизил».

(«Нью-Йорк Пост», 9 июня 1988 года)

По традиции в мои обязанности входит раздача имен и названий всему, что есть в доме. Если кто-то приносит домой кошку или собаку, все ждут, когда я придумаю кличку, и эта кличка остается за животным навсегда — за очень редким исключением. («Ступай, найди того, кто тут вечно ворчит, пускай он подыщет этой дряни имя»).

У нас была овчарка по имени Фруни. В конце концов пес превратился во Фрунобулакса, чудовище из песни «Пищалки».

Самым старым и давним обитателем нашего домашнего зоопарка был Горго (уменьшительное от Горгонзолы, одного из «Людей-Хрюшек» в оригинальном сценарии «Капитана Бифхарта»), гнуснейшего нрава сиамский кот, недавно скончавшийся.

Еще у нас жила большая птица — австралийский попугай, которого я нарек Птиц Рейнолдз. Он имел обыкновение болтать со мной, сидя у меня на плече. Кроме того, Птиц любил сидеть в гостиной на свернутом столе для пинг-понга.

Понятия не имею, как и почему Мун решила это сделать, но как-то раз мы обнаружили, что она стоит, уставившись на мистера Рейнолдза, и, размахивая руками, как птица, кричит: «Приливная волна! Приливная волна!» По неведомой причине мистер Рейнолдз от этого, пританцовывая, расхаживал из стороны в сторону по верхнему краю стола. Действовало безотказно. Мун встает перед ним, разводит руки в стороны и говорит: «Приливная волна», — после чего мы смотрим спектакль.

Принесенный в гости енот поранил мистера Рейнолдза, и пока тот поправлялся и был еще не в состоянии защищаться, его подстерегла безвременная кончина: один из котов глубокой ночью сунул лапу в клетку и его прихлопнул.

Называние вещей цвело при древних египтянах. Согласно тогдашним воззрениям, чтобы успешно одолеть все препятствия на пути в загробный мир, умерший путешественник обязан был знать имена всего, на что мог наткнуться в дороге, ибо у каждого из этих существ и неодушевленных предметов полагалось спрашивать разрешения пройти. В том числе у порогов, дверных ручек, булыжников на улице и т. д. и т. п. Другими словами, народ, один зануда в золоченом картузе должен был выдумать все названия и хранить их в тайне, чтобы впоследствии другой зануда, уже мертвый, затвердил их наизусть и был готов к египетскому варианту «Большого приключения Малыша».

Неприятная сторона владения собственной фирмой звукозаписи состоит в том, что финансируешь себя сам. Нормальному человеку, желающему заняться музыкальным бизнесом, наверное, все-таки лучше подписать контракт, и пускай производственные расходы оплачивает кто-нибудь другой.

«Деловая сторона» отнимает время у «пленительной стороны» — сочинения музыки, и лишь немногие музыканты по своему темпераменту склонны ею заниматься. Мне повезло; мне не приходится углубляться в земные дела, поскольку Гейл, похоже, находит их увлекательными.

И все-таки мне тоже достается часть нудной работы — отпечатать текст для обложки, написать рекламные объявления, проследить за упаковкой продукции и так далее, а все остальное — забота Гейл; она звонит торговцам насчет доставки, а также встречается с представителями банков и нашим бухгалтером, уморительным Гэри Исковицем. Она порой ворчит, но, по-моему, в глубине души ей нравится [Она только что прочла этот отрывок и сказала: «Да-да, мне нравится в такой глубине души, что почти уже вне тела!» Так может, она это занятие ненавидит? Вот ведь поебень, но у Гейл все равно здорово получается].

Лучше всего такое разделение труда функционирует, когда мы с Гейл почти не видимся. Не поймите меня превратно — вдобавок ко всему Гейл мой лучший друг. Если супруги не способны подружиться, совместная жизнь выйдет не очень-то занимательной. Дружба (сделаемся на минуту сентиментальными) очень важное измерение. Мне кажется, брак без дружбы должен быть просто невыносим.

Гейл не раз утверждала в интервью, что между нами все хорошо отчасти потому, что мы почти друг с другом не разговариваем.

Когда необходимо, мы говорим о делах, но все остальное время не разговариваем вообще. Тем интереснее, что, когда я езжу на гастроли, — а с тех пор, как мы поженились, это происходит почти ежегодно, за исключением периода с 1984 по 1987 год, — меня нет дома по шесть месяцев в году.

Даже когда я не на гастролях, мы работаем в разных режимах. Домашний Промысел — выпуск пластинок, кассет, компакт-дисков и видеоклипов, заказы по почте и все, что с этим сопряжено, — достаточно сложен, и, чтобы управиться со всей этой нелегкой работой, мне приходится трудиться в ночную смену, а Гейл — в дневную. Встречаемся мы на стыке, когда одна смена переходит в другую.

Работай я в те же часы, что и она, мы бы ничего не сделали. Днем Гейл должна бодрствовать, поскольку детям надо идти в школу, а ей — сидеть на телефоне. У меня же расписаны практически круглые сутки. Я не в состоянии вечно не спать ночами, потому что каждую ночь около часа перерабатываю, записываясь или корректируя запись, трудясь на синклавире, а сейчас над этой ебучей книгой, при этом каждую ночь я засиживаюсь немного дольше, чем накануне, но потом, ложась спать, хочу урвать свои восемь-десять часов, в результате чего «день» непрерывно съезжает. Каждые три или четыре недели я возвращаюсь к дневному свету, который страшит меня, поскольку днем невозможно работать. Постоянно звонит телефон. На все вопросы, которыми, пока я спал в дневную смену, занималась Гейл, теперь должен отвечать я — живьем, собственной персоной. Я не могу монтировать, я не могу писать, ничего не могу делать, потому что меня то и дело отрывают.