Город - Стелла Геммел

Со времени Великого Потопа, случившегося двумя месяцами ранее, туман сделался каждодневной принадлежностью Города. По утрам он выглядел сущим морем, таким же серым и волнующимся. Высотные здания торчали из него подобно скалистым островам.

Девушка оглянулась на мастерскую, где стояла ее неоконченная работа. Чердачная комната так и переливалась разными цветами. Пластины окрашенного стекла были прислонены к стенам и низким подоконникам; под лучами солнца они разбрасывали разноцветные искры, метали на стенную штукатурку малиновые, золотистые, лиственно-зеленые блики. На большом дубовом столе посредине покоились части недоделанного витража. Это была высокая и узкая оконная вставка, предназначенная для дома состоятельного купца из Отаро. Девушка окинула ее взглядом – придирчиво, но с нескрываемой гордостью. На самом верху плескался в солнечных волнах серебристый левиафан, из его головы фонтаном вырывались брызги. В самом низу по золотому донному песку, простирая гибкие щупальца, кралось зеленокожее чудище. Пространство между двумя гигантами занимали морские растения и стаи рыб всех мыслимых цветов и оттенков.

«Где ты видела таких рыб?» – спросил, помнится, ее отец. Он полагал, что она не только сама никогда не видела моря, но даже не знала никого, кто бы его видел.

Она только плечами пожала. На морских обитателей, чьи чешуи переливались нежными розовыми, зелеными и буроватыми тонами, она насмотрелась в лавке у рыбника. И дальше исходила из предположения, что смерть отчасти их обесцвечивала, примерно так же, как это происходило с людьми. Наверняка при жизни каждая из этих рыбешек переливалась ярчайшими красками из палитры богов. Оставалось украсить зеленых рыбок золотыми полосками, дать алым голубые головки, а мириады мальков всех оттенков желтого оснастить черными плавничками. Она дала левиафану золотые зубы, а гигантскому спруту – синие глаза. Морская вода у нее стала переливчато-серебряной, но кто ее разглядит под напластованиями движущихся цветов?

Витраж был почти готов. Большинство стеклянных фрагментов уже нашли свое место на широком столе. Осталось доделать всего два участка, очень важные, в самом низу, там, где в доме купца они окажутся на уровне глаз. Здесь находились кончики щупалец спрута, зеленые на желтом песке. Еще здесь должен появиться ее знак мастера. Позже, когда последние части панели будут обожжены в печи и краска намертво прилипнет к стеклу, они вместе с Обтрепой нарежут и расплавят свинец для перегородок, которые и превратят витраж в единое целое.

Она подошла к акварельному наброску, служившему ей образцом. Приколотый к стене добрых полгода назад, он был теперь весь ободран и вытерт. Девушка рассматривала его некоторое время, потом вернулась к рабочему столу. Расправила плечи и закрыла глаза, обратившись мыслями к тварям, запечатленным в стекле. Вот щупальца – упругие, жилистые, полные силы. Они касаются песка, тянутся вперед, нащупывая дорогу…

На лестнице послышались шаги. Кто-то споткнулся, раздалась ругань… Девушка слегка нахмурилась, возвращаясь мыслями к реальности своего чердака.

– Во имя богов проклятия, в этом году я точно выстрою какую следует лестницу!

В люке возникла голова ее отца. Он с трудом преодолел последние ступени и выбрался в комнату.

Девушка с улыбкой подняла брови. Он перехватил ее взгляд и ворчливо добавил:

– Ну да, да, я каждый год так говорю. Но будущим летом я ее точно построю, клянусь! Не то Обтрепе вконец надоест таскать сюда наверх стеклянные листы, и он возьмет да уволится.

Она с любовью смотрела на старика. Некогда яркие волосы стали совсем седыми, возраст и горький жизненный опыт избороздили лицо морщинами. Он отвел глаза и уставился в пол. После чего заговорил с отчетливой неохотой, и она сразу поняла, что именно он собирался ей сказать.

– Слуга купца приходил. Хочет, чтобы ты у них побывала, нужно посмотреть, как они окно приготовили.

Волна паники вызвала у нее судорогу в животе.

– Ты… – с мольбой прошептала она, отчаянно помотав головой.

– Я могу, конечно, – серьезно ответил отец. – И я с тобой обязательно схожу, но ты пойми, речь идет об уважении. Это ведь твой самый важный заказ. Он отличный клиент. И человек неплохой. Он такого отношения не заслуживает.

В его голосе прозвучали металлические нотки, что очень редко случалось. Сердце у нее так и упало. Она знала, что не сможет ему отказать. Это притом, что она как только могла избегала общества людей и боялась разговаривать с ними. Многие полагали, что она вообще не умеет говорить, кое-кто называл ее дурочкой. На самом деле она просто берегла каждое слово, выдавая их по одному, будто их у нее была всего горстка. Ей казалось, витражи говорили вместо нее.

Ну и конечно, чтобы объяснить отцу, какой ужас внушала ей мысль о посещении дома купца, слова́ и вовсе не требовались.

– Сколько еще? – спросил он, поглядывая на рабочий стол.

Она подняла четыре пальца.

– Тогда я сообщу ему, что витраж привезут в последний день месяца.

Отец подошел к южному окну. Там, на деревянных балках, нависавших над переулком, был укреплен надежный блок.

– Это самая крупная из твоих работ. Думается, ее лучше спускать в два приема, если не в три. А потом собрать уже на месте.

Он увидел по лицу дочери, что соглашаться ей не хотелось, и добавил:

– Витраж очень тяжелый и хрупкий. Ты трудилась над ним целых полгода. А путь в Отаро неблизкий. Случись что, лучше уж потерять треть работы, чем всю сразу!

Он, конечно, был прав. Но, даже умей она как следует пользоваться словами, она вряд ли сумела бы объяснить ему, насколько важно для нее полностью сложить всю работу и выпустить ее из Стеклянного дома как единое целое. Последние полгода были сплошным блаженством. Каждое утро она просыпалась с мыслями о работе, и сердце сразу принималось возбужденно стучать. Оставшиеся дни будут скорее печальными из-за скорого расставания с этим «морским окном», в которое она вложила все свое умение, всю любовь. А уж если оно покинет ее мастерскую еще и расчлененным, то есть как бы недоделанным, в сердце останется саднящая пустота.

И эти оставшиеся дни вовсе не украсит мысль о неизбежности встречи с толстым купцом, а также кучей его прихлебателей и дружков, которые, без сомнения, будут приглашены полюбоваться установкой витража. Все эти люди станут коситься на нее, а потом, когда им покажется, будто она ничего не замечает, начнут перешептываться, кто с жалостью, а кто и с насмешкой.

Отец терпеливо смотрел на нее, ожидая ответа. Делать нечего, она выдавила улыбку и кивнула. Он знал, что согласие было вымученным, и преисполнился нежности к своей храброй девочке. А она к нему – за то, что не стал ее хвалить.

– Спасибо, солдатик, – только и сказал он.

Бартелл спустился по крутым ступенькам, время от времени давая отдых больным коленям. Когда они с Эм впервые здесь поселились, он, помнится, с сомнением присмотрелся к этим лестницам, особенно к чердачной стремянке, но мысленно махнул рукой, сказав себе: все равно лазить туда ему нечасто придется. И чем кончилось? Теперь он по полдня просиживал там вместе с Эмли. Ему нравилось смотреть, как она трудится. Ее грация и внутренняя сила завораживали, еще когда она была совсем малышкой. Потом в ней проявились способности за пределами его разумения. Он видел, как она выводила тончайшие наброски своих будущих работ, и только дивился, когда рисунки кисточкой на бумаге превращались в великолепные витражи, радовавшие душу и сердце. Она забирала листы обычного стекла, которые внизу, в своей мастерской, готовила Обтрепа и придавала им новую форму, действуя стеклорезом и крохотными клещами для откалывания кусочков. Потом проводила линии черной краской, и возникали человеческие лица, руки с напряженными мышцами… Или, как в этой последней работе, – колеблющиеся морские растения, пятнышки на щупальцах подводных чудовищ, бахромчатые плавники рыб…

Эмли нравилась ее работа. Она любила этот дом, где – во всяком случае, Бартелл на это надеялся – впервые обрела счастье. Другое дело, они оба знали, что скоро им придется отсюда съезжать. Они вроде бы и не вели жизнь беглецов, но, по сути, таковыми являлись. Они никогда не говорили об этом.

Выскользнув из боковой двери, Бартелл свернул в длинный извилистый переулок Синих Уток и пошел прочь от Старой стены. Люди постарше еще называли Линдо Оружейной, ибо прежде тут располагались кузницы императорских оружейников: мастера пользовались выгодами свежего северного ветра, почти беспрерывно свистевшего покатыми здешними улочками. Однако Город все разрастался, и кузницам настала пора переезжать на южные и восточные окраины Города – поближе к войскам, которые они снабжали.

Теперь в развалинах некогда богатых особняков Оружейной находили приют нищие старики. В Городе, ведущем бесконечную войну, отслужившим свое ветеранам ничто впереди особо не светило: нищета, подорванное здоровье… И как итог – старческое слабоумие. Здесь, в развалинах, было самое дно Города, прибежище героев былых битв, калек обоего пола, голод, скученность, паразиты. Даже за время своего краткого пребывания в сточных подземельях, гордо именовавшихся Чертогами, Бартелл не видел такой запущенности и отчаянной нищеты, как здесь, в Линдо.