Война - Аркадий Бабченко

— мины шлепаются с большим разлетом. Придя в себя, расползаемся по соседним дворам, начинаем шуровать по подвалам и кладовкам, осматривать дома.

Мне достается коттедж через улицу. Прежде чем бежать на ту сторону, выглядываю из–за створки ворот, оцениваю ситуацию. Над головой свистит, шуршит, шелестит металл разных калибров. Идти не хочется, но надо. Пригнувшись, в один прием перебегаю улицу, влетаю в огороженный высоким каменным забором двор коттеджа. Двор большой, богатый. Слева темнеет вход в подвал, справа — еще одна стена, разделяющая двор на две части. За стеной кто–то есть — слышу, как он шурует, переставляет какое–то стекло. Достаю из кармана гранату, разгибаю усики, приготовившись кинуть ее за стену… Кто там? Свои. Кто–то из взвода Лихача мародерничает варенье. Надо бы и мне проверить подвал, поживиться витаминами, а то эта пустая недоваренная сечка нас всех уже достала.

В подвале нахожу множество разнообразных склянок: варенье сложнопредставимых сортов — дынное, виноградное, ореховое, арбузное; трехлитровая банка меда и четыре десятилитровых баллона с соленьями. Ого, неплохо, надо будет этот трофей перенести к нам, а то много тут таких шустрых, вмиг уведут халяву.

Только выбираюсь из подвала, как над головой — знакомый короткий свист. Мина! Я лечу лицом в землю, хотя понимаю, что ничего уже не успею сделать, что меня убило, что я уже мертвый. Быстро упасть не так–то просто, от страха тело стало пустым и легким. Мина ударяется о землю раньше, чем я падаю («Вот оно! Не успел! Сейчас осколки по ногам, в живот.»), коротко, резко разрывается, по ушам сильно ударяет взрывной волной и. Ничего. Ни осколков, ни сыплющейся земли, ни дыма. А ведь взорвалось во дворе, это точно. Поднимаю голову, осматриваюсь. Ага, вот в чем дело — мина упала в двух–трех метрах от меня, но за разделяющей двор стеной. Повезло.

Бегу к другой половине двора посмотреть, как тот парень, что был за стеной. Его уже выводят. Свитер на лопатке разорван, сквозь бинты полосой от плеча к позвоночнику просачивается кровь. Лицо бледное, слабое, видно, что ему плохо — ранило серьезно. Вызываю по рации мотолыгу эвакуировать «трехсотого»[28]. Через пару минут она приходит. Смотрю, как раненого сажают в машину, и вдруг ловлю себя на мысли: а жаль, что мина не взорвалась в моей половине двора! Сейчас бы я поехал в госпиталь — к медсестрам и чистым простыням. Впрочем, чувство это секундное, мимолетное, я тут же стряхиваю его с себя, поправляю автомат и иду в дом.

Там все уже в сборе. Работа кипит: парни выкладывают кирпичом бойницы, завешивают окна, разжигают печку, тащат на стол то, что удалось смародерничать. Когда все дела сделаны, садимся ужинать. Ужин сегодня невиданный — помидорчики–огурчики, мед, различные варенья, хлеб, тушенка, гречка, масло, чай. Удивительное богатство. От вида еды сводит желудок — в последний раз ели утром в дирекции, с тех пор во рту не было маковой росинки, а время–то уже к вечеру, смеркается. Усиленно наваливаемся на все это дело, только ложки мелькают. В самый разгар ужина в комнату заходит Лихач, останавливается в дверях, смотрит, как мы едим. Глаза какие–то странные, чумные. Мы приглашаем его к столу, но он стоит не шевелясь. Потом говорит хрипло: «Меня ранило». Нет, перевязывать не надо, перевязали уже. Ранило еще днем, в ногу осколком, но в госпиталь он не пойдет — взвод оставить не на кого. Ротный велит ему сходить в санчасть, записать ранение. Лихач отвечает, что как раз оттуда и идет, еще с минуту стоит молча, потом докладывает, что у него все в порядке, поворачивается и выходит. Мы смотрим ему вслед: странный какой–то, контузило его вдобавок, что ли? Хотя, если в ляжку железом зарядит, еще и не таким странным станешь. Когда Лихач уходит, опять наваливаемся на еду. Вшестером под чай съедаем три литра меда.

Пока ужинаем, на улице становится совсем темно. Распределяем фишки на ночь. Стоять будем по двое по три часа. Мне выпадает дежурить с Юркой, с часу до четырех. Самое неудобное время — придется сон надвое ломать.

Первыми на фишку идут Михалыч с Аркашей. Мы же раздеваемся и ложимся на чистые ломкие простыни. Бог мой, как давно мне не приходилось спать по–человечески! Я уже и отвык — и под одеялом как–то жарко, и подушка вроде ни к чему, и кровать слишком мягкая. В общем, неудобно, не то что в спальнике где–нибудь под кустами. Неудобно, зато приятно: чисто, свежо…

Михалыч едва касается моего плеча, как я просыпаюсь. Без десяти час. Бужу Юрку. Одеваемся, идем на фишку. Она находится в сенях, или как там у них по–чеченски? Окна наглухо заложены кирпичом, лишь в двух оставлены небольшие бойницы. В них стоят пулеметы, перед каждым — дорогое модное кресло с прикроватным столиком из карельской березы, на столиках разложены коробки с лентами. Молодцы ребята, здорово все оборудовали, на такой фишке можно и по шесть часов сидеть. Садимся в кресла, ноги кидаем на подоконники, одну руку кладем на приклад пулемета, в другой сигарета — курим. Прямо как фрицы в кино про войну, только губной гармошки не хватает. Прикалываемся по этому поводу, строим из себя солдат вермахта: «Я, я, натюрлих».

Наигравшись, выглядываем в бойницы. Снаружи все гораздо хуже, чем внутри, фишка выбрана очень неграмотно. Мы заперты в тридцатиметровом пространстве двора и не видим, что творится за ним; слева — забор, справа — сады, прямо перед нами — соседский дом. Подходи в полный рост и расстреливай нас как угодно, обзора нет никакого. Лишь левее в открытую створку ворот виден кусок улицы и окно дома, стоящего наискосок на противоположной стороне.

По уму фишку надо было выставлять как раз в том доме. Если один пулемет оставить здесь, а один перенести туда, ни одна сволочь не проскочит. Говорю об этом Юрке. Он глядит на дом, прикидывает расстояние, отделяющее его от нас, переводит взгляд на пулеметы и неожиданно отвечает, что фишка выбрана просто отлично. Я с недоумением смотрю на него. В лице Юрки отчетливо читается боязнь, видно, что он не испытывает ни малейшего желания пробираться ночью в тот дом, полтора часа сидеть одному, отрезанному от всего взвода, а потом ползти назад. К тому же, если начнется заварушка, вернуться будет уже невозможно: тридцать метров под огнем — это очень много, придется ему отстреливаться в одиночку, вызывая весь огонь на себя.

Юрка понимает, что я почувствовал его боязнь, и начинает бормотать: там–де придется сидеть на голом полу в холоде, а здесь такие мягкие удобные кресла, обзор более–менее сносный, да и ребята рядом. Зачем туда соваться? Что ж, значит, остаемся на этой неумной, зато комфортабельной фишке, один я тоже туда не полезу.

По улице со стороны «чехов» проносится строчка трассеров. Я беру ночник и выхожу на улицу. В монокуляре все непривычно зеленое, но видно достаточно отчетливо. Вот дом на той стороне улицы, ветки яблонь шевелятся от ветра, и кажется, что в окне кто–то есть. Но это просто обман зрения. Вот бэтээр нашего третьего взвода. Горячий мотор нагрел корпус, и его видно великолепно, вплоть до клепок на броне. Водила крутится вокруг машины, что–то ремонтирует. До него метров сто пятьдесят, но при такой видимости я легко смог бы попасть ему в ухо. От этой мысли мне становится неуютно, я отрываюсь от ночника, приседаю за стену. В глазах — зеленое мерцание, первое время, пока зрачки не привыкают к темноте, ничего не могу различить. Потом сквозь зелень проступают предметы, вижу ступеньки, порог, дверь. Возвращаюсь в дом, сажусь в свое кресло. Оставшееся время сидим с Юркой молча, слушаем темноту, «палим фишку».

Без десяти четыре нашему ночному бдению подходит конец. Бужу Дениса с Пашкой. Они появляются заспанные, молча, не открывая глаз, тяжело плюхаются в кресла. По- моему, парни заснут, как только мы закроем за собой дверь. Глядя на их коротко стриженные затылки, вспоминаю, как дней пять назад вот так же уснули на фишке двое солдат из соседней роты. Был день, опасаться надо было только снайперов — кто же средь бела дня полезет на позиции противника! — и они, укрытые землей от оптических прицелов, расслабились, заснули, прислонившись к стенке окопа. Отяжелевшие головы склонились на грудь, затылки подставлены солнцу… Двое «чехов» вылезли из своих развалин, не прячась, подошли к нашим солдатам, выстрелили обоим в затылок и так же спокойно ушли, забрав автоматы и цинки с патронами.

Смотрю на Дениса с Пашкой: надо бы их растолкать, потрепаться с ними минут десять, пускай проснутся. Но нет, время сна слишком драгоценно, чтобы тратить его на болтовню. Да черт с ними, в конце–то концов! Все равно в случае чего их первыми зарежут, может, хоть крикнуть успеют.

Промозглое туманное утро встречает нас тишиной. Выходим из дома, мочимся, слушаем, что творится в природе. В природе ничего не творится, на улице мирно, будто и не штурм вовсе. Сад, яблони, туман, тишина. У меня на даче, если в конце августа проснуться пораньше, когда деревья еще не отошли от ночного холода и лужи покрыты хрустящим ледком, можно застать такую вот стылую тишину, и пахнет так же — прелыми листьями, утром и осенью.