Война - Аркадий Бабченко

Зампотех тычет пальцем в окно: ему смешно видеть, как парнишка, нагруженный железом, неуклюже карабкается по насыпи, сгорбленный АГСом. Спрятавшийся за кирпичной стеной зампотех от души хохочет. Во мне моментально вспыхивает острая ненависть: «Сука, это же твои солдаты! Они же на смерть идут, а ты тут ржешь над ними, падла!»

Я смотрю, как маленькие беззащитные фигурки поднимаются и бегут туда, за насыпь, где их будут убивать, рвать, калечить, и мне вдруг становится страшно. Невероятно страшно, до дрожи в коленях. Страшно за них, за человеческую жизнь вообще. Нельзя смотреть, как пехотные шеренги поднимаются в атаку, и самому оставаться на месте. От этого можно сойти с ума. Я чувствую себя дезертиром, предавшим своих братьев. Как же так — они бегут туда, в смерть, а я остаюсь здесь, у них за спиной? Обязательно надо бежать с ними, туда, за насыпь! Я знаю, там уже не будет страшно, там мысли исчезают, только в мозгу вспыхивают картинки: «Кочка. Падать. Бежать. Стреляют. Вон он. Очередь туда. Еще. Еще! Заткнулся. Бежать. Падать». Там, за насыпью, все наравне, все — солдаты, у всех равные шансы, и кому жить, а кому умирать, решает судьба. Здесь же, у них за спиной, мне остается лишь до побе- ления сжать кулаки и твердить, как заведенному: «Парни, вы только не умирайте! Вы только умереть не вздумайте, парни!»

Через двадцать минут — первый «двухсотый»[27]. Его, завернутого в плащ–палатку, вывозит наша МТ-ЛБ. Она появляется под мостом, проходит через пролом в заборе и останавливается во дворе дирекции. Еще через двадцать минут около МТ-ЛБ уже с десяток раненых; снежно–белые бинты не вяжутся с черными осунувшимися лицами и безумными глазами. Раненые нервно курят и, поддерживая друг друга, садятся в мотолыгу. Она разворачивается, уходит в госпиталь. Убитый трясется на броне, его ступни подпрыгивают в такт движению машины…

А еще двадцать минут спустя пятьсот шестой возвращается. Там, за дорогой, артиллерия не сделала своего дела, огонь «чехов» слишком плотный, и пехота не может взять дома. Их командир отводит роты назад. Маленькие фигурки снова перебегают дорогу, залегают вдоль насыпи. Опять работает артиллерия. Начинается ожидание.

Двенадцать. Обстрел во второй раз переносится вглубь, во второй раз пехота поднимается в атаку и второй раз исчезает за насыпью. Теперь вроде успешно. Бегу в восьмую роту, которая кучкуется взводами около забора, покуривая в ожидании, и нахожу ротного. Тот в очередной раз повторяет командирам взводов задачу. Те понимающе кивают. В этот самый момент звучит приказ по рации — выдвигаемся.

Мы идем со вторым взводом. Держимся всемером: ротный, Юрка, я, пулеметчик Михалыч, Аркаша–снайпер, Денис и Пашка. Взвод собирается у пролома в заборе, готовый хлынуть туда по приказу.

Пошли!

Влетаем в пролом, метров сто до моста пробегаем без проблем — мертвая зона, нас не видно. У моста задерживаемся. Около опоры, на насыпи, снайперское гнездо — ямка, выложенная мешками с песком. Место идеальное: сам — в тени, а обзор — лучше некуда. Михалыч дает туда очередь, сплевывает: «Вот он, сука, где сидел. Житья от него не было, так достал, гад! Я в него цинков пять, наверно, выпустил, да все никак выковырять не мог. Жаль, ушел, сволочь бородатая».

Сразу за мостом в город уходит длинная прямая улица. Там, метрах в четырехстах от нас, — пятьсот шестой и «чехи». Что там сейчас творится, сам черт не поймет, «чехи» то ли контр атакуют, то ли просто со злости лупят почем зря, но по улице не пройдешь — трассера летят вдоль домов, тыкаются в заборы, стайками залетают под мост, пошуркивают там, бьют в опоры, осыпая нас штукатуркой. Одна строчка проносится прямо над головами. Приседаем: «Твою мать!», выбегаем из–под моста — «Вперед, вперед, пошли!» — и сворачиваем от улицы налево, за дома. Здесь можно выпрямиться, сюда не залетает.

Перед нами — небольшой арык, сразу за ним — первая линия домов частного сектора. Домов немного, линия тянется влево и вправо метров на двести. Занять ее — наша задача на сегодня.

Самое паскудное место — слева, где первый взвод. Там огромный пустырь, в глубине которого стоит школа. Справа, где третий взвод, самое удачное место: за спиной — насыпь, справа — насыпь, а дальше — седьмая рота. Ротный запрашивает ситуацию во взводах. Лихач, командир первого взвода, отвечает, что у него хреново: до школы метров триста открытого пространства, в школе «чехи». Он сам сидит в канаве у дороги, вылезти не может, снайпера бьют на любое шевеление. Взводный третьего докладывает: у него все тихо, дома пусты, можно хоть сейчас заходить. «Пионер», взвод разведки, не отвечает. Я вызываю его персонально, но «Пионер» молчит. У нас нехорошее предчувствие. Продолжаю вызывать. Наконец он отвечает в том смысле, что мы его уже достали, он понятия не имеет, где находится, но, судя по всему, где–то недалеко от «Минутки»; «чехов» тут тьма, они бродят группами, но все мимо него, пятьсот шестой остался далеко за спиной, а он сам идет дальше. Ротный, ни слова не говоря, достает карту, смотрит. Ох, ё! До «Минутки» черт знает сколько, полгорода еще, там глубокий вражеский тыл, и как туда попал «Пионер», совершенно непонятно. Ротный берет у меня наушники, вызывает «Пионера», материт его и приказывает возвращаться.

Тем временем мы высылаем разведку — Михалыча и Юрку, выжидаем. Минут через десять они сообщают: можно двигаться вперед, все тихо.

По тонкой доске, прогибающейся под ногами, переходим арык. За арыком — заборы, в одном из них — дырка. Взвод тянется туда цепочкой по одному. Первым идет Малаханов, долго вязый зачуханный тормозок, вечно теряющий свой автомат и потому постоянно пропадающий в особом отделе, где ему шьют дело о продаже оружия. Он подходит к дырке и с ходу отбрасывает ногой заслоняющий ее лист шифера. Грохот — взрывается растяжка. Бросаемся к нему. Малаханов стоит, вытирая забрызганное грязью лицо, и недоуменно хлопает глазами. «Куда ранило?!» Бессмысленно крутит головой — не знает. Осматриваем его с ног до головы. Ни одной дырочки, ни одной царапинки. Не веря себе, осматриваем еще раз — нет, точно, цел. В рубашке родился парень. Видимо, Бог и вправду хранит детей и дураков. В том, что Малаханов — дурак, никто не сомневается: так бездумно пихать ногой всякую ерунду может только полный кретин. Малаханов продолжает хлопать глазами. По–моему, он так и не понял, что произошло. Материм его, он кивает, поворачивается, пролезает в дырку и немедленно подрывается на второй растяжке. Дым скрывает его тело, слоями вытекает из дырки. Черт! Ну бывает же такое! Обидно, вроде так повезло парню, и на тебе! То, что теперь Малаханов как минимум останется без ног, яснее ясного, два раза подряд чуда не бывает. Когда дым рассеивается, у нас отваливаются челюсти: Малаханов стоит все в той же позе, протирает лицо, глаза его по–прежнему недоуменно хлопают. На правой ладони, в мясистой части большого пальца, рваная рана — осколок прошел по касательной, несильно разорвал ткани и… И все! Больше ни одной царапины.

Молча перевязываем его. Первым из ступора выходит взводный. Он высыпает на Малаханова ворох матюгов, отбирает у него автомат и посылает его к черту, в тыл, в санчасть, в гос питаль, в особый отдел, куда угодно, только чтобы больше этого полудурка здесь и духу не было, не желает он его матери похоронку писать!

Аккуратно, внимательно глядя под ноги, лезем через дырку во двор. Растяжек больше нет, все снял собой Малаханов.

Во дворе яблоневый сад, сарай и дом. Странно, шесть часов подряд тут такое молоти- лово стояло, а дом совершенно целый, даже стекла в некоторых окнах остались. Заходим внутрь. Две комнаты, большая исправная печка, множество кроватей с подушками и одеялами. Да, сегодня будем спать как люди — в тепле и на кроватях.

«Здесь будет КП», — говорит ротный, а нам приказывает прочесать остальные дома, так, для порядка, ясно, что они тоже пусты. Во дворе разделяемся: половина — направо, половина

— налево. Только отходим на несколько шагов, как по дворам со сволочным таким посвистом начинают шлепаться мины.

Рассыпаемся по канавкам. Блин, достали эти хреновы минометчики, совсем стрелять не умеют! Я вызываю комбата: «Нас накрывает минометка, пускай прекратят огонь!» Комбат отвечает: «Наша минометка вроде как и не стреляет». «Стреляет, — ору я, — причем хреново

— мины прямо на нас сыплются!» Тут до него доходит, он кричит: «Раз у вас мины падают

— это «чехи»!»

Тьфу ты, черт, и правда «чехи»! Мне становится стыдно: чего ж я так запаниковал? Наверно, потому, что погибнуть от вражеского осколка все–таки не так обидно, как от раз- долбайства своего же Вани–наводчика. Впрочем, «чехи» нас, кажется, не видят, бьют наугад

— мины шлепаются с большим разлетом. Придя в себя, расползаемся по соседним дворам, начинаем шуровать по подвалам и кладовкам, осматривать дома.