Лягушки - Владимир Орлов

— Это вам надо в кассах театра или в городских киосках…

Театр имени Верещагина снова напомнил Ковригину чистопрудненский "Колизей" — "Современник", из гостиничных же буклетов ему стало известно, что в пятидесятые годы здесь процветал и шелестел фольклорными юбками Дворец культуры обозостроителей. К удивлению своему, Ковригин узнал, что именем своим театр был обязан вовсе не художнику-баталисту с раскольничьим кустом на подбородке, а гладко выбритому господину с чёрной бабочкой, Виктору Васильевичу Верещагину, просвещенному заводчику из купчин, городскому Голове и местному Савве Мамонтову… Театральные кассиры мялись, мол, всё распродано, не говоря уже о местах в "уголочках", якобы какие-то нездешние комиссии ожидаются, чуть ли не от "Золотой маски", и от Станиславского, чуть ли не он сам, и от Гильдии актеров. И ещё какие-то гости понаехали, ансамбль прославленно-поздравительный "Генофонд" с ними, в буфетах уже изобилие. При этом намекали на какого-то Эсмеральдыча, с ним, мол, возможны постановки и решения всех проблем. Вопрос Ковригина: "А кто такой Эсмеральдыч?" вызывал оцепенение театралов. "Вы, что, приезжий, что ли?" — с испугом спрашивали Ковригина. "Я проезжий, — отвечал Ковригин. — Из Сыктывкара в Оренбург". Мог бы назвать и Аягуз.

Но создавалось впечатление, что и в Аягузе про Эсмеральдыча непременно должны знать.

Разыскал Эсмеральдыча Ковригин в сквере возле чугунного бюста заводчика Верещагина. Плотный, шестидесятилетний мужчина, в картузе лионского таможенника, чувствовалось, что весь в шерсти, сидел в солидной будке (на боку её надпись: "Афроамериканцам скидка 75 %") в позе и должности (подтверждалось и реквизитом) чистильщика обуви. Исходил от него пьянящий дух гуталина. К добыванию Ковригиным пера Жар-Птицы Эсмеральдыч отнесся с пониманием, но сразу выкинул вперед кустистые же пальцы: "Десять номиналов!" "Ну, уж нет!" — запротестовал Ковригин. Если бы пьеса была не его, он бы, может, и не протестовал. Но десять номиналов — за свой же текст! "Вот потому-то у нас в городе нет приличной команды класса "Астон Виллы" или, на крайний случай, "Ливерпуля", — вздохнул Эсмеральдыч. — На вшивый театр ещё наскребаем, а на футбол — извините!" Доводы Эсмеральдыча показались Ковригину убедительными, и он сунул в гуталиновые руки десять номиналов…

— Если будете ставить на Хмелёву, — совсем уж доверительно зашептал Эсмеральдыч, будто картой пиратского клада желал одарить Ковригина, — можете и ошибиться. А вот об Ярославцевой подумайте. Если что, могу оказаться полезным…

— Премного благодарен, — сказал Ковригин. — Обязательно буду иметь в виду…

Что он обязательно будет иметь в виду, недоумевал Ковригин, кто такие Хмелёва и Ярославцева? Вроде бы фамилии эти он читал в афише "Маринкиной башни" на бульваре Маяковского. И рядом с гуталиновой будкой висела афиша. Но тут исполнители ролей перечислялись "посписочно", и узнать, кто кого играет в спектакле со сверканием меди, не было возможности. "Узнаем вечером", — подумал Ковригин.

Выходило, можно было предположить, что в Синежтуре изобрели и театральный тотализатор, на актёров здесь делали ставки и, видно, создали систему подсчёта очков, по какой и производили выплаты в кассах. Почему бы и нет? Чем труженики Мельпомены были хуже скаковых лошадей?.. И Ковригин отчего-то решил, что разъяснения к подсказкам Эсмеральдыча он отыщет в программке спектакля…

Впрочем, провинциальный картуз осведомлённого Эсмеральдыча, как и его особое отношение к афроамериканцам, всё ещё казались Ковригину сомнительными. Метрах в двадцати от будки чистильщика, для Москвы — музейной, Ковригин остановился, достал билет и принялся изучать его в опасении, что проезжий из Сыктывкара в Оренбург был справедливо признан местными мошенниками растяпой.

Нет, билет был правильный. Один в один с билетом в благородный храм Камергерского переулка. Особенными на нём были лишь слова: "Балкон, правый уголочек". Не правая сторона, а "уголочек". А Ковригин и искал место в "уголочке". Угодили. Уважили. К синежтурским же отклонениям от обиходов Ковригин начал привыкать.

Встав под чугунный, опять же с узорами, козырек крыльца булочной, Ковригин позвонил Дувакину:

— Пётр Дмитриевич, где деньги? Я вшив, голоден и нищ.

— Три часа как выслал.

— И что же не позвонил?

— Твоё приключение, а не моё. И твои корыстные заботы.

— Ну, спасибо. Кстати, мне повстречалась здесь Натали Свиридова. С кампанией. Играли Стоппарда.

— И что?

— Ничего, — сказал Ковригин. — Повстречалась, и всё. Сегодня они уехали. Может, в Москву. Может, продолжать чёс.

— Я рад за тебя, — сказал Дувакин.

— А я-то уж как рад! — рассмеялся Ковригин. — Да, и ещё, кстати. Тут рядом усадьба Журино. Думаю, съездить туда.

— Съезди, — согласился Дувакин. — За свой счёт. Ни слова не было произнесено сегодня о сестрице Антонине и о том, обеспокоена она его отъездом или нет. Значит, не обеспокоена. И это никак не тронуло Ковригина. Зато он собрался обозвать Дувакина тираном, скупердяем, Гобсеком, да так, чтобы о бессовестном московском издателе узнал весь Средний Синежтур, но превратности жизни заставили его утихнуть, сжать губы, а лицом повернуться к стене булочной. Мимо него по отмытым дождём плиткам тротуара явно в направлении театра имени Верещагина прошествовала с аршином в спине самодержавная Натали Свиридова, только что инспектировавшая Семёновский полк. За ней проследовал генерал Люфтваффе Головачёв с отмытым под душем и вскинутым в небеса бронзовым профилем, а за тем — проплелись бурлаками удрученные тяжестями быта звёзды театра и кино Пантюхов с Сутыриным.

"Так, — сообразил Ковригин. — Надо бежать в гостиницу, изъять там подачку Дувакина, про спектакль до вечера забыть и пуститься в беспечное путешествие по светлому пока Синежтуру! А то ведь эдак изведёшь себя ожиданием…"

К удивлению Ковригина, деньги Дувакина в Синежтур прибыли. Пересчитывая их, Ковригин впустил в себя глупейшее соображение, при этом для него чуть ли не унизительное: а на банкет-то денег не хватит. "На какой банкет? — удивился самому себе Ковригин. — На какой такой банкет!?" В осыпавшиеся жёлтыми и багряными листьями времена, когда драматурги были большими и богатыми, а в драмах их, и даже в их трагедиях, лучшее боролось с хорошим, банкеты после премьер выходили куда более яркими и ароматными, нежели сами премьеры. Ковригин слышал о лукулловых пирах драмодела Софронова, стряпавшего одну пьесу за другой. У того банкеты шли в семи суточных актах.

Ковригин заскучал.

И расстроился.

Но сразу понял, что расстроился не из-за того, что не наскребет денег и на паршивенький фуршет (может, сама "Маринкина башня" не тянула и на фуршет с сидром). Нет, его расстраивало и тревожило иное: как бы он ни уговаривал себя относиться к пустяковой ситуации со смешком, пусть даже если она и угостит его конфузом, он то и дело всё же взбудораживал себя и нервничал, будто был творец с претензиями…

Купил себе место в "уголочке", вот и сиди в "уголочке". А пока — в город!

И Ковригин, с оглядками, мелким шажком, — не нарваться бы на звёзд театра и кино, отправился на привокзальную площадь.

День показался ему серым, но из-за скользящих, сдуваемых ветром нитяных струй, при возникающих на минуты там и тут в небе голубых прогалинах, его можно было признать и перламутровым. Однако эта волнообразная перламутровость Ковригина не умиляла. Вчера, как он понимал, его возбудили лирические восприятия неизвестного ему города с ожиданием скрытых в сумерках тайн и неопределённостей. Сейчас же он глядел на Синежтур глазами делового приезжего. А дело было у него одно, вчерашний же романтический город преобразовывался лишь в бытовое приложение к этому делу.

"Опять! Идиот! — урезонивал себя Ковригин. — Мы вроде бы договорились… Или тебя здесь заколдовали? Хватит!"

А сам думал, в каком наряде явится на спектакль и не купить ли в аптеке упаковку валидола. "Есть же фляжка, — вспомнилось Ковригину, — с тираспольским коньяком…"

Делового же приезжего Синежтур, выходило, нынче не особо радовал. Вокзал, оказалось, стоял на южном ребре-окаёме Блюдца, и в ясный день город от него можно было бы увидеть во всех подробностях. Но сейчас из всех подробностей глаз приезжего человека выхватывал прежде всего трубы с дымами, тяжёлые вертикали домен, градирен, коксовых батарей, придававших городу вид созидательно-солидный, но пожалуй, что и угрюмый. Развлекаться в таком городе полагалось бы со степенностями и оглядкой на моральные устои. "Маринкина башня" театра им. Верещагина была обречена стать спектаклем печально-драматическим. Впрочем, судьба Марины Мнишек этому и не противоречила…

И вчерашние весёлости, вызванные знакомством Ковригина с историей площади имени Каменной Бабы, сегодня улетучились. Единственно, что удивляло теперь Ковригина: отчего вблизи рельсов и паровозов поставили не чугунную бабу, что было бы логично при здешних привилегиях чугунам, а бабу каменную? Но когда Ковригин обошел и оглядел мраморное творение, признанное им Каллипигой, свои удивления он отменил.