Реминискорум. Пиковая дама - Елена Климова

В ту же эпоху иудейские каббалисты сосредоточенно медитируют над еврейским алфавитом, пытаясь из комбинаций букв восстановить Имена Бога. Под их влиянием Раймунд Луллий создает свою версию оккультного Искусства на основе латинизированных каббалистических диаграмм и схем, на которых располагаются места для понятий, связанных с Именами или Атрибутами Бога. Луллий утверждает, что его Искусство позволяет познавать суть всех вещей, поскольку ум в нем взаимодействует с логикой самого универсума. Популярность идей Луллия столь велика, что в Сорбонне открывается кафедра луллизма.

Места Симонида, идеи Платона, звезды Метродора, добродетели Альберта, схемы Луллия – все это вехи на пути, ведущем к созданию подлинно магического Искусства памяти, позволяющего постигать Вселенную и управлять ею одной лишь силой разума. И вот этот синтез происходит. Джулио Камилло строит свой Театр – зримое воплощение метафизических схем Метродора и Луллия в виде величественного здания с образами в духе Симонида и Альберта.

Зритель в Театре памяти стоит внизу, на сцене. Его взгляду предстают семь восходящих уровней аудиториума и семь проходов, в каждом из которых по семь врат. На первом уровне Камилло размещает семь планет. Следующие уровни Театра соответствуют Лестнице бытия – от первоэлементов до человека с его способностями. И подобно тому как значение букв в схемах Луллия меняется на разных уровнях творения, влияние планет на разных уровнях Театра раскрывает различные свои аспекты. Так образы памяти в Театре Камилло обретают силу астральных талисманов, воздействуя на которые можно воздействовать на мир. Мистическая память становится рабочим инструментом мага. Неудивительно, что ренессансные ученые и художники, алхимики и знатоки герметических искусств так стремились посетить замечательный Театр, при помощи которого божественный Камилло творил чудеса.

Всякий, кто видел Театр, мог запомнить его устройство. Однако воспользоваться его магической силой мог лишь тот, кому Камилло раскрыл бы свои герметические секреты. Считается, что Камилло не оставил учеников, а Театр его то ли сгорел, то ли был разрушен. Но вот он перед нами, воссозданный в зазеркалье для хранения памяти ужасной женщины, которую называют Госпожой. Откуда он здесь? Кто рассказал ей о Театре? Или она сама встречала божественного Камилло? Возможно, нам еще предстоит это узнать. А пока…

– Где это мы? – робким полушепотом спросила Вера.

Вергилий метнулся ввысь и засветился ярко, словно люстра:

– Неужели вы не узнаете театр памяти? Из какого же вы невежественного времени и места? Не ведаете высокого искусства памяти!

– А, ясно… Шерлок Холмс, чертоги разума и все такое, – мрачно заметил Борис. – Только мне все эти чертоги и театры ни к чему. Я обычно представляю свою память как жесткий диск. Отдельно текстовые файлы, отдельно музыка и видео. По-моему, очень удобно.

– Шерлок… Холмс? Жесткий? Диск? – Вергилий вытаращил глаза и с непониманием покачал головой. – Боюсь, с переводом снова неполадки. Внимайте же, о необразованные создания: здесь, в малом реминискоруме, то есть внутреннем театре памяти Госпожи, хранятся ее воспоминания. Самые важные – на первом ряду, вот здесь, за дверями с символами планет. Идемте! Скорей!

Вергилий проскользнул за одну из дверей. Друзья последовали за ним.

За дверью обнаружилась небольшая полутемная комната с обитыми досками стенами. На столе, беспорядочно разбросанные, лежали крупные старинные карты Таро, напоминающие те, что они видели на выставке, – казалось бы, так недавно, а словно в прошлой жизни. Трюмо, завешенное старой шалью, стулья, пуфик, в шкафу – разноцветные банки и склянки, старинные книги с названиями на неизвестных языках. На стене – пучки высушенных трав и полотняные мешочки, лосиный череп с разлапистыми рогами.

– Жутковато, – Грета вздрогнула. – Как будто она вот-вот появится…

– Не появится. – Вергилий небрежно махнул призрачной рукой. – Не стоит беспокойства, ведь это всего лишь воспоминание. Здесь Госпожа когда-то работала. За этим столом читала эти книги. Простите, – обратился он к Вере, – не могли бы вы взглянуть в зеркало? Мне кажется, это нам поможет…

– Посмотреть в него? Что может быть проще!

Вера сделала то, что просил Вергилий. Сдернула шаль с зеркала – и словно приросла к полу. Зеркало вспыхнуло ярким огнем.

– О боже… Что это?.. Леша!.. Как же это?

Ее отражение старело на глазах, но ужаснее всего было даже не это. Параллельно с тем, как перед глазами в зеркале старело лицо, перед мысленным взором Веры кто-то синхронно прокручивал кинофильм всей ее будущей жизни.

Вот она уходит от Алексея. Живет одна, все больше и больше погружаясь в работу… Борьба со смертью становится ее личной вендеттой. У нее самый высокий процент выживаемости по больнице, но многие пациенты все равно умирают. И каждая такая смерть – словно шрам на сердце, словно микроинфаркт. И все эти микроинфаркты она чувствует – прямо сейчас, здесь, перед зеркалом. Каждый новый шрам на сердце – новая морщинка на лице, шрам – морщинка, шрам – морщинка… Она становится старше, опытнее, ей поручают все больше сложных самостоятельных операций. Это значит, еще больше смертей у нее на столе, под ее руками… Вот ей уже сорок. Она кандидат наук, живет по-прежнему одна, но иногда встречается с замзавом кафедрой, на которой защищала диссертацию. Замзав женат, появляется изредка, все время звонит жене, жутко боится скандала. В конце концов она прогоняет и его. Случаи все сложнее и сложнее. Больные умирают все чаще. Это потому что лечение экспериментальное, она сама его разработала. Но каждая смерть по-прежнему разрывает ей сердце… Ей шестьдесят, но выглядит она на все семьдесят. Живет одна, уже много лет. У всех подруг и ровесниц – дети, внуки. У нее – работа. Она уже профессор. Учеников много, близких – нет. Все признают, что она блестящий врач, только уж больно холодна, словно машина, медицинский робот. За глаза ее зовут Да Винчи, намекая и на то, что робот, и на то, что постарела. Ей все равно, она по-прежнему лихорадочно работает. Ее счет со смертью еще не сведен. Пациенты продолжают умирать, разрывая ей сердце, а на ее лице не отражается ничего. Она – машина, медицинский робот. Такой она себя сделала и не жалела об этом. Вот только пациенты продолжали умирать и умирать… В семьдесят четыре, когда она стоит за операционным столом, проводя очередную сложнейшую многочасовую операцию, она вдруг чувствует боль в сердце, сильнее обычной. Пациент в критическом состоянии, и она решает закончить операцию, а потом заняться собой. Но вдруг нестерпимая боль разрывает ей грудь слева и отдает в руку. Рука делает неверное движение – и пациент мертв. Восстановить это прорезанное сердце уже не удастся. Она понимает это прежде, чем падает сверху на операционный стол. У нее самой – клиническая смерть от обширного инфаркта. Как показывают в плохих фильмах, она взмывает под потолок операционной и оттуда наблюдает за бригадой своих коллег, которые пытаются спасти одновременно двоих – пациента, которого она погубила, и ее, старуху в медицинском комбинезоне. И пока они предпринимают все положенные действия по срочной реанимации, она видит ожидающую ее вечную соперницу, Смерть. Смерть смотрит на нее безглазым черепом и ухмыляется беззубой челюстью. Смерть опять победила, и это уже окончательное ее, Верино, поражение… И в тот момент, когда на обоих мониторах – пациента и врача – две светящиеся линии окончательно выравниваются, означая отсутствие сердцебиения, Вера вдруг отчего-то видит картину из прошлого, одну-единственную.