Клаузевиц - Александр Свечин

В письме 9 июня значится: «единственным утешением для нас является то, что нам недолго осталось жить и что у нас нет детей».

Еще характернее письмо от 29 июля, полное отчаяния: «если я умру, дорогая Мария, то это ведь входит в мою профессию. Не печалься очень о жизни, которая много дать больше не в состоянии. Всюду торжествует глупость, и ни один человек не в состоянии противостоять ей, точно так же, как холере. Когда умираешь от холеры, по крайней мере не страдаешь так, как когда умираешь под натиском человеческой глупости. Я не могу тебе выразить, с каким презрением к человеческим суждениям я ухожу из этого мира. Меня глубоко огорчает, что я не мог достаточно обеспечить тебя. Но моей вины в этом нет. Дорогой ангел, благодарю тебя за помощь, которую ты мне оказала в жизни».

Между тем, внешняя жизнь Клаузевица в Познани не давала, казалось, никаких оснований для такого отчаяния. Гнейзенау по-прежнему являлся близким другом Клаузевица, был бодр, шутил, заставляя окружающих смеяться до упаду, давал во время обеда жесткие уроки молодым сотрудникам штаба, позволявшим себе неблаговидные ухаживания за женами товарищей.

Один из помощников Клаузевица, начальник разведывательного отделения, Брандт, не чувствовавший особых симпатий к своему начальнику, подчеркивает, что Клаузевиц проявлял большое недоверие к маневрам русской армии против поляков и был склонен преувеличивать мощь и перспективы революционного движения. Но Брандт признает, что ему приходилось поражаться, когда Клаузевиц обсуждал его доклад о польских и русских войсках: он делал широкие выводы из сообщений об отдельных передвижениях, прикидывал быстроту совершения маршей и точно предсказывал пункты, у которых должны были состояться решительные столкновения.

«То, что впоследствии историки смогли восстановить только путем кропотливой работы, а военные писатели после длительного изучения выдвигали как квинтэссенцию военных знаний, генерал Клаузевиц соображал в одно мгновение. Судьба не позволила раскрыть ему свои таланты в большой войне, но я твердо убежден, что как стратег он добился бы исключительных результатов. На поле сражения он был бы менее уместен. У него не было таланта воодушевлять войска. Это являлось не только следствием застенчивости и смущения, но и отсутствия привычки командовать войсками. Наблюдая его с войсками, легко было заметить, что он чувствует себя не совсем ловко, и что это ощущение исчезает у него, как только он удаляется от войск».

24 августа, к полудню, Гнейзенау почувствовал себя плохо и вынужден был слечь: он заболел холерой. Целый день Клаузевиц самоотверженно ухаживал за своим единственным другом, а к ночи Гнейзенау умер. Это был тяжелый удар для Клаузевица, но и помимо этого его тревожила мысль, как отнесутся к смерти этого героя освободительной войны прусский король и «прусское отечество». Они стали уже на добрую половину чуждыми Клаузевицу, повернувшись спиной к Шарнгорсту после его смерти, отказавшись принять какое-либо участие в его семье и похоронах. Неужели это повторится и по отношению к Гнейзенау, также умершему на своем посту? Клаузевиц знал, что прусский король его самого терпеть не может. Теперь окончательно выяснится, чего ждать.

Гнейзенау после победы над Наполеоном, как и другие прусские генералы, был награжден имением в Пруссии, отобранным у французского маршала. Но Гнейзенау было подсунуто спорное имение, судебное дело о котором тянулось около 8 лет, после чего только Гнейзенау мог вступить во владение им. Гнейзенау за эти годы был произведен в фельдмаршалы, но с сохранением содержания по предыдущему чину. Гнейзенау был назначен на почетный пост коменданта Берлина, но без уплаты ему содержания по этой должности. Кронпринц подсчитал, что прусское государство сэкономило на Гнейзенау за 15 лет 200 тысяч талеров. Гнейзенау знал, что почта имеет приказ — перлюстрировать всю его корреспонденцию. Он состоял в государственном совете, и когда был внесен закон об организации тайной полиции, произнес речь о деморализующем влиянии этого учреждения и тщетно предлагал провалить этот закон. Но с назначением его командующим армией старые счеты могли быть и забыты. Впрочем, Клаузевиц предсказывал своим сотрудникам по штабу, что «в Берлине быстро утешатся после смерти фельдмаршала, так как не могут простить ему роли, которую он играл в 1812 году в Англии».

Клаузевиц сам выбрал место для могилы Гнейзенау на бастионе Познанской крепости, среди пушек и брустверов — лучшее место для такого подлинного солдата, каким был Гнейзенау, и донося королю о смерти командующего армией, пересчитывал его заслуги и выдвигал благородство его сердца. Он рассчитывал, что смерть Гнейзенау все же будет отмечена в королевском приказе, что семье его будет оказано какое-нибудь участие.

Тщетно! Правительственная газета ограничилась тем, что перепечатала заметку о смерти Гнейзенау из Познанской газеты, а король и официальная Пруссия не выразили ни слова сожаления; Клаузевиц почувствовал это как несмываемое личное оскорбление, совершенно отрывавшее его от прусского государства: «король не только остался до конца враждебен Гнейзенау, но даже не дал себе труда скрывать свои чувства; никогда в жизни я не примирюсь с этим, это — гора на моем пути, которую мне не перейти». (письмо к Марии от 5 сентября). А к чему, действительно, прусскому королю было расшаркиваться перед памятью Гнейзенау? Русская армия победоносно надвигалась на Варшаву, начинался отлив революции, Европа успокаивалась, надобности в крупных людях больше не было. Зачем смущать торжество реакции памятью сомнительного человека, носившего королевский мундир, но служившего — по крайней мере в его лучшие годы — другой идее?

Клаузевиц, после поражения поляков, вернулся в Бреславль, подавленный печалью, и 16 ноября 1831 года скончался от холеры. За два дня до него, 14 ноября, тоже от холеры, скончался его знаменитый современник, столь родственный ему по мысли, философ Гегель.

Эпоха Гегеля и Клаузевица — эпоха классического «немецкого идеализма» — закончилась. Ни Клаузевиц, ни Гегель уже не были в состоянии понять и охватить июльскую революцию 1830 года. Она прозвучала как погребальный марш диалектическому идеализму, скатившемуся к признанию «исторической — миссии» прусской монархии.

О последнем часе Клаузевица Мария писала своей подруге Элизе Бернсторф: «наибольшим утешением для меня является то, что хоть последние его мгновения прошли спокойно и безболезненно, и все же было что-то раздирающее душу в тоне и выражении, когда он испускал последний вздох — как будто он отталкивал от себя жизнь, как тяжелое бремя. Скоро затем его черты стали совершенно спокойными и дружественными. Но часом позднее, когда я видела его в последний раз, они снова отражали глубочайшее страдание. И действительно, жизнь для него являлась почти непрерывной цепью неприятностей, страданий, обид… Он пользовался исключительной дружбой благороднейших людей своего времени, но ему не суждено было получить такого признания, которое давало бы ему возможность стать действительно полезным своему отечеству. И сколько ему пришлось переболеть за своих друзей! Сколько забот он делил с Шарнгорстом, какую печаль доставила ему его смерть, и каким тяжелым огорчением для него являлось отсутствие малейшего внимания к его детям. И сейчас у него было разбито сердце той холодностью и неуважением, с которыми король отнесся к памяти дорогого фельдмаршала. Это была тягчайшая обида; он ее переживал в Познани и не смог вынести. Может быть, он принимал все это гораздо трагичнее и ближе к сердцу, чем обычно принято, так как нервность его уже была повышена… Я едва смею жаловаться, что мой любимый друг — все счастье моей жизни — отнят у меня так рано: он чувствовал слишком глубоко, был слишком нежным и обидчивым для этого несовершенного мира, где его ожидали может быть еще большие страдания».

Клаузевиц был похоронен на старом военном кладбище в Бреславле, которое через 5 лет приютило и его верную спутницу жизни — Марию.

Оторванность Клаузевица в эти годы позволяет нам утверждать, что разрыв его с официальной Пруссией при эмиграции в Россию в 1812 году оказался непоправимым. Годы, в течение которых Клаузевиц писал свой великий труд, он провел в прусском обществе лишь как случайный гость. Это позволило ему в теории войны полностью преодолеть узкие интересы Пруссии. Наиболее привлекательная сторона капитального труда Клаузевица — это отсутствие в нем какого-либо прусского национализма, это широкий охват понятия войны как социального явления, с точки зрения передовых взглядов эпохи поднимающегося капитализма.

После смерти Клаузевица, единственной заботой Марии являлось издание важнейших трудов мужа. Детей у Марии не было. Чтобы сгладить трудности по изданию, Мария поступила воспитательницей детей к будущему императору Вильгельму I. При редактировании сочинений Клаузевица она отстаивала каждое слово, каждую запятую подлинника. В первом посмертном издании поэтому сохранилось несколько неудачных сравнений и примеров, которые исчезли только в издании 1880 года, редактированном Шерфом, установившим ныне принятый текст. Десять томов посмертного издания Мария выпустила в ближайшие 5 лет после смерти Клаузевица. Труды, которые Марии не удалось включить в это издание, остались частью до сих пор ненапечатанными, а частью появились спустя полстолетие.