Жена журавля - Патрик Несс

Он взял у нее из рук стакан воды, но пить не стал.

— Что я увидел?

Похоже, она смутилась.

— Я не знаю, что ты увидел. — Она запахнула халат поплотнее. — Но это тебя, кажется, здорово потрясло.

— Что здесь делала Рэйчел?

— Кто?

— Я видел, как она выходила из подъезда. Только что. Я видел… — Он запнулся уже в неуверенности.

Кумико нахмурилась:

— Это большое здание, Джордж. Куча людей входит сюда и выходит отсюда. Днем ко мне и правда заходила старая знакомая, но я тебя уверяю — та женщина ею быть никак не могла.

«Та женщина» было сказано так определенно, что Джорджа захлестнуло чувство вины, на фоне которого он даже не осмелился уточнять по поводу «старой знакомой», а просто сказал:

— Прости меня.

— За что? — спросила она.

Он сглотнул, ощутив, как пересохло в горле, и залпом выпил воду из стакана. Возможно, она права и все дело в проклятой лихорадке. Он никак не мог увидеть того, что ему померещилось в спальне. Так, может, и Рэйчел ему привиделась?

Вот только плохо это или хорошо — сам черт не разберет.

— Тебя так трудно узнать, — услышал он собственный шепот.

— Знаю, — сказала она. — И за это ты меня прости. — Ее лицо смягчилось. — Зачем ты пришел сегодня, Джордж?

— Хотел показать тебе это, — ответил он и указал на фигурку в футляре, которую Кумико уже положила на стол.

Она взяла футляр, посмотрела на фигурку через прозрачный пластик. Он начал было опять говорить, но взгляд Кумико застыл на фигурке, на словах, на обрезках страниц, на зигзагах и пустотах, из которых состоял его извергающийся вулкан.

— Это совершенство, Джордж, — сказала она. — Это именно то, что должно быть.

— Я просто сделал то, что ощущал. И даже не знал, что делаю, пока не закончил.

Она наклонилась, коснулась мягкой ладонью его щеки:

— Да. Да, понимаю. Я все понимаю. — Она встала, держа фигурку в руках. — Ты отдохни немного. Закрой глаза и поспи. Я скоро вернусь.

— Что ты хочешь сделать?

— Это финальный кусочек истории. Я должна закончить последнюю табличку.

Джордж прочистил горло, предчувствуя, что от ответа на следующий вопрос зависит чуть не вся его жизнь.

— А потом?

Но она лишь опять улыбнулась, и его сердце подпрыгнуло от радости на головокружительную высоту.

— А потом, Джордж, — сказала она, — я соберу все свои последние вещи и перееду к тебе. Мы будем жить как муж и жена. И будем счастливы до конца своих дней.

А затем она вышла, оставив его лежать на диване, с легким сердцем и явно спадающим жаром, и он все прокручивал в голове ее последние слова, поражаясь тому, что «до конца своих дней» в ее устах звучит слишком похоже на «никогда больше».

Аманда занесла над унитазом тест, собираясь на него помочиться.

Этот тест она купила, еще когда ее стошнило в первый раз, но пока не трогала его, зато теперь в результате можно будет не сомневаться.

Потому что если она залетела…

А что, если нет?

А что, если да?

В свои самые спокойные минуты — ну, по крайней мере, спокойнее, чем сейчас, — она продолжала напоминать себе, что пока ничего не случилось. Циклы Аманды никогда не отличались регулярностью, даже в ее четырнадцать лет, поэтому тогда отец с матерью решили, что без специальных лекарств ей не обойтись, но теперь, когда она, расставшись с Генри и родив сына, бросила принимать эти таблетки, все опять пошло как попало.

Так что пока вроде все в порядке. Все в норме. Да-да. Больше не было внезапной рвоты, несмотря на затяжную лихорадку и постоянную тошноту, которые, скорее всего, явились результатом какого-то сезонного гриппа, им болели все дети вокруг. Да-да. Грипп или другая подобная ерунда. Об этом ей сейчас и сообщит тест. Вот, прямо сейчас.

Но.

Уже за полночь, в квартире снова темно и холодно, в окошко ванной заглядывает ущербная луна. Только что приснился очередной сумасшедший сон, из-за которого захотелось в туалет, и вот теперь она стоит перед унитазом и думает, сделать этот тест или нет.

Версия «или нет» кажется довольно призрачной. Этот чертов тест — бессердечно точный, исключающий любую двусмысленность, но его черные цифры на сером поле кажутся какими-то устаревшими, вроде тех, что встречались в тестах, по которым еще ее мать узнавала о своей беременности. Почему она не купила себе что-нибудь милое, с сиреневыми крестиками или розовыми плюсиками, вместо этого бездушного приспособления, на котором она, как на машине времени, унеслась в прошлое собственных родителей?

Однако ей по-прежнему хотелось в туалет — не важно, с тестом или без, — и к тому же становилось все холоднее.

На несколько секунд она закрыла глаза и проверила свои ощущения — просто отключила сознание и постаралась понять, чего же на самом деле хочет ее желудок, а не испуганный разум. И — да, хорошо, пускай ее немного подташнивает, но совсем не тянет сблевать, а значит, это банальный вирус и ничего более.

Не открывая глаз, она порылась внутри себя как можно тщательней. Забеременев Джеем-Пи, она поняла это по целому ряду признаков, самым невероятным из которых было чувство того, что подтверждать уже ничего не нужно. Гормональные бури, чувство внутренней наполненности — одно это говорило, что она беременна. До того как понять, заметив очевидные симптомы, она знала это на каком-то подсознательном уровне — так, словно ее организм уже свыкся с новым состоянием и ему абсолютно плевать, если разум запаздывает на вечеринку.

Она еще раз попыталась проникнуть в собственный живот, в бедра и в руки-ноги, в горло и в грудь. Изменения не происходят в одном лишь чреве; во время беременности все тело начинает хлопотать и суетиться, точно деревенская челядь перед визитом короля. Она рассылала по своим недрам гонцов и внимательно слушала их донесения.

Наконец она открыла глаза.

Села на унитаз, помочилась на тестовую палочку, будь она проклята, подтерлась — и собралась выждать, не вставая, положенные три минуты.

Она старалась сохранять разум предельно ясным, не думая ни о чем конкретном, просто мурлыча себе под нос что-то из «вихляшек Завро», какую-то их песенку, которую упоминала Клэр, какой-то поп-хит, что-то там насчет Африки. Джей-Пи обожал ее, потому что в ней было длиннейшее слово из всех, которыми он овладел до сих пор: «Serengeti».[22]

Но ее медитацию вдруг нарушил какой-то звук, сдавленный и далекий, и она невольно вспомнила о странном рыдании, которое послышалось ей однажды. Уже через секунду она была у окна и смотрела во двор. Но звук этот не прекращался и оказался совсем не тем, за что она его приняла, он даже раздавался где-то внутри.

Это звонил ее телефон.

Она скользнула глазами по тесту на краю унитаза, пока еще не показавшему какого-либо результата, и выскочила из ванной. Выругалась, ударившись большим пальцем ноги о дверной косяк, и ворвалась в спальню, где ее мобильник выдавал мрачный фолковый шлягер — мелодию рингтона.

Добежать она не успела — мобильник затих. Она повалилась на кровать и включила экранчик, чтобы посмотреть, кто звонил.

Рэйчел.

Рэйчел?

Рэйчел звонит ей — она бросила взгляд на часы — в 1:14 ночи?

А?!

Не успела она решить, случайность это или ошибка, как телефон затрезвонил снова — так внезапно, что она чуть не уронила его на пол.

— Рэйчел?! Какого ч-ч…

Она слушала секунд двадцать, и хотя голова просто разрывалась от вопросов, она не спросила ничего — просто вырубила связь. Еще полминуты ушли у нее на то, чтобы втиснуться в джинсы и теплый джемпер. А еще через минуту, кое-как обувшись на босу ногу, она вытаскивала Джея-Пи из постели, точно кулек, вместе с одеялом и простынями.

Прежде чем часы показали 1:17, она выскочила из подъезда с ключами от машины в одной руке и ребенком — в другой… и понеслась вперед так быстро, как только могла.

Ее рука не падает.

Вулкан открывает глаза, сначала зеленые от удивления, а затем разгорающиеся от ярости.

— Что ж, будь по-твоему, госпожа, — говорит он, встает и упирается головой в небеса. Его голос потрясает основы мироздания, когда он шепчет ей на ухо: — Я люблю тебя, госпожа, и теперь моя ненависть будет такой же великой, как и моя любовь. Такой же огромной, как сама Вселенная. Ты будешь наказана тем, что я никогда не перестану преследовать тебя, никогда не перестану мучить тебя и никогда не прекращу просить у тебя того, чего ты не в состоянии мне подарить.

— А я люблю тебя, — отвечает она. — И ты будешь наказан тем, что я буду любить тебя вечно.

Он наклоняется к ней:

— Ты никогда не сможешь отдохнуть. И никогда не найдешь покоя.

— Ты тоже.

— Разница в том, госпожа, — говорит он с гадкой улыбкой, — что я не отдыхаю с начала времен.