Трое в лодке, не считая собаки - Джером Клапка Джером

решили возвратиться на один из островков Шиплейка и там переночевать. Было еще рано, когда мы устроились, и Джордж сказал, что, раз у нас времени вдоволь, грешно не воспользоваться случаем, чтобы приготовить настоящий шикарный ужин. Он объявил, что покажет нам, что можно сделать на реке в области кулинарного искусства, и предложил из имевшихся овощей и холодного мяса, а также всякого рода остатков смастерить ирландское рагу.

Мысль казалась заманчивой. Джордж набрал топлива и развел огонь, а Гаррис и я принялись чистить картофель. Никогда бы я не подумал, что чистка картофеля — такое крупное предприятие. Дело оказалось сложнейшим в своем роде из всех, в которых мне приходилось участвовать. Начали мы бодро, можно даже сказать, игриво, но наша веселость испарилась раньше, чем мы покончили с первой картофелиной. Чем больше мы чистили, тем больше, по-видимому, оставалось шелухи; к тому времени как мы удалили всю шелуху и все ростки, картофеля вовсе не осталось, или так мало, что не стоило о том говорить. Джордж пришел взглянуть на него — он был величиной с земляной орех. Тогда он сказал:

— О, так не годится! Вы портите его. Надо его скоблить.

Тогда мы стали скоблить, и это оказалось еще труднее. У него всегда такие необыкновенные формы, у картофеля, — все шишки, да бородавки, да впадины. Мы усидчиво работали в течение двадцати пяти минут и очистили четыре картофелины. На этом мы уперлись. Мы объявили, что остальная часть вечера нам потребуется, чтобы отскоблить самих себя.

Я не знавал ничего равного картофельной шелухе в смысле пачкотни. Трудно было поверить, что картофельная шелуха, в которой стояли, наполовину задохнувшись, Гаррис и я, могла происходить от четырех картофелин. Это доказывает, чего можно достигнуть заботливостью и бережливостью.

Джордж объявил, что бессмысленно класть всего четыре картофелины в ирландское рагу; поэтому мы вымыли их еще с полдюжины и положили туда же нечищеными. Еще мы прибавили кочан капусты и полкружки гороху. Джордж все перемешал и сказал, что остается много места, ввиду чего мы перетасовали обе корзины и выбрали все, что нашлось остатков, и положили их в кастрюлю. Оставалось полпирога со свининой и кусок холодного вареного бекона; они отправились туда же. Потом Джордж разыскал жестянку с остатками маринованной лососины и также вывернул ее в котелок.

Он объявил, что в этом преимущество ирландского рагу: можно избавиться от кучи лишнего добра. Я выудил два лопнувших яйца, и мы спровадили их туда же. Джордж сказал, что соус будет гуще.

Не помню, какая еще вошла туда приправа; но знаю, что ничто не пропало даром. Припоминаю даже, что под конец Монморанси, все время выказывавший большой интерес к происходившему, удалился с озабоченным и задумчивым видом и возвратился, несколько минут спустя, с мертвой водяной крысой во рту, которой, очевидно, желал пожертвовать ради общего дела, — в саркастическом ли духе или с искренним желанием угодить — решить не берусь.

Произошел спор о том, должно ли нам воспользоваться крысой или нет. Гаррис сказал, что она прекрасно сойдет в общей мешанине и что тут годится всякий пустяк; но Джордж стоял на традиции. Он никогда не слыхал, чтобы клали крыс в ирландское рагу, и считает, что надежнее быть осторожным и избегать нововведений.

Гаррис возразил:

— Если никогда не пробовать ничего нового, как узнать, на что оно похоже? Такие-то люди, как ты, и тормозят мировой прогресс! Подумай о том человеке, который впервые отведал немецкую колбасу!

Ирландское рагу удалось на славу. Не думаю, чтобы я когда-либо находил столько удовольствия в еде. В нем было что-то новое и своеобразное. Старые, известные яства так приедаются, а здесь было блюдо с новым ароматом, со вкусом, не похожим ни на какое иное блюдо на земле. Да вдобавок еще такое питательное! Как выразился Джордж, в нем было что поесть. Горох и картофель могли бы быть помягче, ну, да у нас у всех зубы хорошие, так что это не важно; что же касается подливки, это была сущая поэма, — немного жирна, пожалуй, для слабого желудка, но зато уж и питательна. Закончили мы пирогом с вишнями и чаем. Во время чая Монморанси сразился с чайником и потерпел поражение.

Все время путешествия он обнаруживал большое любопытство к чайнику. Бывало, сидит и смотрит на него, пока он кипит, с недоумевающим выражением, пытаясь время от времени раззадорить его рычанием. Когда чайник начинает плеваться и пускать пар, он принимает это за вызов и жаждет сразиться с ним, но всегда в этот самый момент кто-нибудь уносит его добычу, не давши ему ухватить ее.

В этот день он решил, что не даст себя опередить. При первом же звуке, изданном чайником, он встал, рыча, и приблизился к нему в угрожающей позе. Чайник был маленький, да удаленький, — возьми, да и плюнь в него.

— А, так вот ты как! — зарычал Монморанси, оскалив зубы. — Я тебя научу дразнить трудящуюся, почтенную собаку, дрянной ты, длинноносый, грязный негодяй. А ну-ка, кто кого!

И бросился на бедный чайничек и схватил его за нос.

Тогда в вечернем воздухе прозвучал леденящий душу вопль, а Монморанси оставил лодку и трижды проделал гигиеническую прогулку вокруг острова, со скоростью тридцати пяти миль в час, время от времени останавливаясь, чтобы зарыть нос в холодный ил.

С этого дня Монморанси стал относиться к чайнику со смесью почтения, подозрения и ненависти. Где бы он его ни увидел, он тотчас начинал ворчать и быстро пятиться назад, припрятав хвостик, а в ту минуту, как чайник ставили на спиртовку, проворно вылезал из лодки и просиживал на берегу до окончания чаепития.

После ужина Джордж достал банджо и хотел играть на нем, но Гаррис запротестовал: сказал, что у него болит голова и что он не чувствует себя в силах так много стерпеть. Джордж, наоборот, полагал, что музыка поможет Гаррису; музыка нередко успокаивает нервы и унимает головную боль, — и он издал две или три ноты, только чтобы показать Гаррису, на что оно похоже.

Гаррис сказал, что предпочитает головную боль.

Джордж так и не выучился играть на банджо до сего дня. Слишком уж мало он встречал поощрения. В то время как мы были на реке, он попытался было раза два поупражняться вечерком, но не тут-то было. Одних только речей Гарриса было бы достаточно, чтобы хоть кого привести в уныние; а вдобавок еще Монморанси усаживался и выл непрерывно во все время упражнения.

— На кой черт ему требуется выть, когда я играю? — с негодованием восклицал