Новый Мир ( № 5 2011) - Новый Мир Новый Мир

Запертая в спальне кошка мирно спала, закопавшись в одеяло на неубранной постели. Она схватила теплую разомлевшую кошку, страстно прижала ее к груди. От неожиданности кошка дернулась, уперлась что было сил ей в грудь когтистыми задними лапами и вырвалась из объятий. На груди остались глубокие красные царапины. Это была последняя капля. Она села на кровать и заплакала.

Плакать вот так, без достаточной причины, — значит жалеть себя. От этого тоже отучил ее любимый муж. Но ей сейчас так хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел. Или хотя бы посочувствовал. Посочувствовал в чем, чему? Во всем, всему, всей жизни. Тому, что она проходит, почти уже прошла... А разве такая уж плохая была жизнь? Нет, она была всякая, в том числе и хорошая, но сейчас это не утешало, ей нужно было хоть немного тепла, а где его взять, если даже кошка...

Позвонить сыну! Да, конечно, необходимо позвонить сыну, как же это она не только кошку забыла, но даже собственных близких! Ушла, уехала и даже не предупредила. Сколько времени она уже плавала в пространстве и только сейчас вспомнила, что никто не знает, где она. Наверняка беспокоятся, разыскивают. Сын — человек несентиментальный, но добрый и родной. Начнет расспрашивать ее с тревогой, и душа немного согреется.

054-0101010.

— Мама? Привет, мам. Что-нибудь случилось?

— Нет, сынок, ничего, я в порядке. Вы не беспокойтесь, я в полном порядке.

— Мама, в чем дело? Почему ты звонишь?

Как странно. Спрашивает, почему она позвонила. Прошло как минимум двое суток, а может и больше. А они всегда перезванивались каждый день.

— Я просто хотела... А как вы? Как малыш? А старшенький пошел в садик?

— Мам, прости, я очень занят. За последний час ровным счетом ничего не изменилось. Давай быстро, скажи, что ты хотела.

— Так вы... вы за меня не беспокоились?

— Вот теперь я начинаю беспокоиться. Ну говори же, что у тебя произошло за этот час?

— Час? Какой час?

— Ну, полтора. Мам, что-то не в порядке. Я сейчас приеду.

— Нет, нет, не надо. Я не дома.

— А где же ты?

— Сынок, я далеко.

— Далеко? Где далеко? Зачем?

— На экскурсии. Я тебе потом все расскажу.

— Да когда же ты успела? Всего час назад ты была дома.

— Час назад? То есть как это? Откуда ты взял?

Сын заговорил ласковым, просительным голосом:

— Мамочка, успокойся. Ну вспомни, час-полтора назад мы с тобой говорили, ты тоже спрашивала про ребят. Помнишь? И ты была дома.

Неужели память настолько ее подводит? Нет, не могла она этого помнить, потому что не говорила с ним час назад. Это его, беднягу, подвела память. Переутомился, слишком много работает, день и ночь у своего компьютера. Но пререкаться с ним не имело смысла. Все равно сейчас всего этого не объяснить.

— Да, сынок, верно. Прости, захлопоталась, и выскочило из головы. Мне позвонила Эстер, срочно позвала на экскурсию, я мигом собралась и...

Никогда она не врала сыну, да и вообще врала редко, знала, что это плохо ей удается. Но сейчас выхода не было. Как она объяснит ему, где она и как сюда попала? Когда она и сама толком не знает?

— Вот и звоню теперь, чтоб вы не беспокоились.

— А когда вернешься?

— Не знаю точно, но я буду звонить. Буду звонить каждый день, хорошо?

Нет, не сын был ей нужен теперь, не его пресное сыновнее сочувствие. Совсем неплохой сын, заботливый, но он давно уже перестал относиться к ней как к взрослому, серьезному человеку. Она была старенькая, глупенькая, беспомощная мамочка, которой нужно возить продукты, помогать иногда деньгами, звонить каждый день и терпеливо выслушивать ее бесполезные советы и разговоры о болезнях. Он не подозревал, что в этом изношенном, изъеденном болезнями теле все еще живет молодая, красивая мама его детства, — да, наверное, уже и не помнил ее такой. Ему и в голову не приходило, что ее по-прежнему могут волновать обычные человеческие страсти и переживания.

А может, все-таки взять да и вызвать его сюда? Пусть посмотрит на меня сейчас, не без самодовольства подумала она. Вспомнит, какая у него мать на самом деле?

Она отчетливо, как чужого, увидела своего сына. Малознакомый мужчина под сорок, начинает лысеть, бледное лицо, рыхлое от недостатка движения тело. Женился поздно и быстро настрогал троих детей, теперь надрывается, обеспечивает им всем благополучие и достаток. Какие же возможности она тут упустила? Воспитать его иначе, лучше? Кто знает, как это делается. Да ведь он и теперь совсем не так плох, бывают куда хуже. И вызывать его не стоит. Будет сердиться, что его оторвали от работы, сдерживать раздражение, а ей и поговорить-то с ним не о чем.

Вовсе не матерью ей хотелось сейчас быть, а совсем наоборот.

Прижаться головой к мягкой груди, обхватить руками слегка располневшее родное тело, и плакать, и жаловаться, что все не так, все не удалось, все не сбылось, что обещалось так заманчиво, столько упущенных возможностей, и вот уже все кончается... И ничего нельзя исправить... Плакать от горького сожаления о себе самой и о других, которые были и не стали или стали... тошно вспомнить.

Она приложила руки рупором ко рту и громко, отчаянно крикнула в пространство:

— Мама!

Собственный крик отдался в груди режущей болью, но она напряглась и крикнула снова. Она не знала, удастся ли ей. До сих пор она вызывала только из недалека, только тех, кто был рядом, на этой земле. А теперь кричала в такие дали, в такие глубины, до которых дойдет ли ее зов? И если и дойдет, прилетит ли к ней оттуда еще один красный воздушный шар?

За долгую свою жизнь она бессчетно восклицала “ой, мама!”, “мамочки мои!” и тому подобное, не вкладывая в это иного смысла, кроме страха, или восторга, или изумления, это был условный рефлекс, вовсе она при этом не звала мать, даже не думала о ней.

Когда она вообще по-настоящему звала ее к себе? Где-то в детстве, когда хотела чего-нибудь, или пугалась, или больно было, звала на помощь.... А потом все чаще отмахивалась и от помощи и от советов, отстаивала свою независимость, непростые были отношения, известное дело — мать и дочь.

Любила ее, конечно же любила и жалела. Но слишком была занята собой, чтобы эту любовь как-нибудь выражать. И к себе не звала, не давала к себе приблизиться, слишком дорожила своей неприкосновенной отдельностью. И даже уезжая навсегда... Верно сказал — кто это из ее недавних собеседников сказал? — что она плохо звала мать с собой. Плохо, плохо звала, не так настойчиво, не так убедительно, как надо было. А ведь хотела, кажется? Значит, недостаточно хотела.

А сейчас хотела, хотела, звала ее изо всех сил.

— Ма-ама-а!

И изо всех сил вглядывалась в окоем горизонта, схватила бинокль, ища красную точку, хотя бы намек на красную искру.

Нигде ничего.

Единственное существо в мире, которое любило ее всегда, до самого конца, несмотря ни на что. И ни за что. Не за красоту и не за ум, не за приятность характера, не за доброту и заботу, не за успехи и достижения — ни за что. Женщина, из которой она вышла и которую так и не успела как следует узнать. Не успела? Или не очень и старалась? И вот сейчас есть единственная, волшебная возможность все это возместить, все поправить, искупить все вины — но не светится на горизонте красная точка. Мать не слышит ее зова. Может быть, не хочет слышать.

Тщетно она кружила по палубе, всматриваясь в горизонт.

И устала. Остановилась. Опустила бинокль. Села на палубу, подтянула повыше ноги и положила голову на колени. Сидела так, ни о чем не думая, пытаясь лишь выдохнуть холод, наполнявший грудь.

— А что же ты меня не позвала?

Голос, по которому она только-только перестала тосковать. Она вскочила:

— Ты!

Его шар подплыл незаметно, словно просто возник из воздуха.

— Я ведь тоже любил тебя несмотря ни на что.

Он смотрел на нее с обычной своей доброжелательной усмешкой. Ее окатила волна радостного тепла. Он здесь. Теперь все будет хорошо, все будет в порядке! Он всегда приводил все в порядок в ее растрепанной жизни. Самое его присутствие все упорядочивало.

— Так почему же ты меня не позвала? Не вспомнила?

Не отвечая, она жадно разглядывала его. Ему дали точно то же, что и ей. У бортика корзины стоял молодой мужчина лет тридцати, так хорошо знакомые ей морщины на его лице едва намечались, каштановые волосы распадались на стороны двумя густыми волнами, как у русского народника. В жизни она впервые увидела его уже сорокалетним, поредевшие волосы были гладко зачесаны назад, но глаза были такие же — спокойные, проницательные, с легким оттенком незлой иронии.