Новый Мир ( № 5 2011) - Новый Мир Новый Мир

— Давай…

Ну вот, теперь можно спокойно выкурить последнюю.

Уже засветилась красная точка на горизонте. Скоро, скоро прибудут сигаретки родимые!

А вместе с ними он...

Ей вдруг стало стыдно. Зачем она хочет его увидеть? Только ради сигарет. И он наверняка догадался. Что он подумает? Как нехорошо получается. Она ведь хотела просить прощения за прошлое, а тут новый грех на душу...

Но может быть, он вообще забыл это прошлое и они могут встретиться просто как старые знакомые? Да нет, судя по его тону, вряд ли.

И ничего удивительного. Им очень плохо жилось те три года, что они пробыли вместе. Особенно ему. Он прилежно и добросовестно исполнял обязанности любящего и заботливого мужа и не искал ничего, кроме теплого дома и такой же любящей жены. То есть в точности соответствовал ее вымечтанному идеалу нееврейского мужа. А она... ей тяжко оказалось жить с идеалом. И даже не тяжко, а — томительно неинтересно. Нет, он не был ей неприятен, он в общем-то даже нравился ей, иначе она не вышла бы за него замуж. Он хотел строить общий дом, семейное гнездо, любить ее, рожать и растить детей — чего еще можно было требовать, чего желать? Да она и сама не знала. И от нее он требовал не так уж много. Он даже на кухне возился сам, хорошо умел готовить, а ее просил только прибирать немного в комнате и стирать и гладить ему чистые рубашки на работу. И это она делала.

Вообще, пока она была дома одна, было терпимо. Она мыла посуду после завтрака, подметала, писала свою диссертацию, читала и слушала музыку. И курила сколько хотела. Но еще он просил — ласково, ненастойчиво, но не раз и не два, — чтобы она была дома, когда он возвращается с работы. Вот этого-то она не делала. Насидевшись за день за машинкой или за книгой, под вечер она открывала в комнате окно настежь — он сердился, и справедливо, за прокуренный воздух — и уходила на долгие прогулки. Тогда она и приучилась курить на улице, даже в мороз.

Шагала по центру, по бульварам, иногда доходила до катка на Чистых прудах, брала напрокат коньки. Домой возвращалась, когда начинали отказывать ноги. Первое время он встречал ее радостно, обнимал и целовал, помогал раздеться, предлагал поесть и ругал только, что она ушла одна, не дождалась его. Прогулялись бы вместе, говорил он. На коньках бы вместе покатались.

Но ей не хотелось вместе. Не хотелось быть хорошей женой своему хорошему мужу. Почему — поди пойми... Даже на лыжах по воскресеньям она ходила с ним неохотно, хотя это было все же лучше, чем сидеть вдвоем дома.

Со временем он перестал радостно встречать ее по вечерам. Сумрачно сидел перед телевизором, спрашивал только, не голодна ли она. А то и просто уже спал.

Иногда, набродившись по городу, она возвращалась не к нему, а к подруге или домой, к маме. Звонила ему, говорила, что неважно себя чувствует и останется ночевать.

В первый раз он принял это спокойно, затем она начала оставаться у матери на день, на два. Мама только качала головой. Он приходил и забирал ее обратно. Он не устраивал ей скандалов, спросил раз-другой, в чем дело, она отвечала что-то невразумительное, и он перестал спрашивать. Сдружился с ее матерью, ходил к ней, пока она гуляла по улицам, видимо жаловался. Один раз мама сказала ей, что он плакал. Ей было жаль его, но больше всего — неловко.

По ночам, лежа рядом с ним, она кусала губы, чтобы не разреветься. Что она наделала? Как могла? За что ему это? Замуж ей понадобилось, дуре безответственной! Надо расходиться, не портить ему дальше жизнь.

Она закончила аспирантуру, начала работать. После работы часто заходила к маме, обедала у нее. Теперь они бывали вместе еще меньше.

Однажды ночью она обнаружила, что он перестал предохраняться.

— Ты с ума сошел, — крикнула она, высвобождаясь из его рук.

А он пытался прижать ее к себе и шептал отчаянно:

— Поверь, нам обоим ребенок просто необходим. Станет гораздо лучше, вот увидишь. Обещаю тебе.

— Нет, нет, не хочу! Ни за что!

Она резко оттолкнула его от себя, отвернулась к стене.

Он лежал тихо, не пытался больше ее обнять. Она надеялась, что он заснул. И начала тоже понемногу засыпать.

— Как ты думаешь, я тебя люблю?

Она дернулась при звуке его сдавленного голоса. И от неожиданности, в полусне, выговорила правду:

— Не знаю! Но надеюсь, надеюсь, что нет!

— Что же. Радуйся. Я тебя больше не люблю. Если хочешь уйти — уходи. И никогда не возвращайся.

Какой молодец, привез целый блок! Он и на вид, в общем-то, молодец — прямой, подтянутый, аккуратно одетый. И не облысел, седые волосы все так же стоят торчком на макушке. И зубы все на месте, свои ли, не свои — не важно, главное, что следит за собой. Только почему он старый? Почему ему не дали того же, что и ей?

— Ты почему такой старый?

Усмехнулся краем губ:

— Вот, состарился почему-то. А как ты?

— А я, как видишь, не состарилась.

Он пожал плечами, ответил невпопад:

— Возможно. Тебе виднее. — Посмотрел на нее вопросительно: — Тебе еще что-нибудь нужно?

Заботливый. И всегда такой был. Чего же ей в нем не хватало?

— Нет, спасибо, все есть.

— Тогда я поехал? Тебе ведь от меня только сигареты и были нужны?

Простоват он, может, и был, но туп не был и тогда. Теперь и подавно. Ох, как некрасиво получается.

— Подожди. Кое о чем я все-таки хочу попросить.

— О чем же?

— Я... хочу попросить у тебя прощения.

— За что?

Тон сухой, холодный. Трудно при таком тоне просить прощения. Но нужно. Почему-то ей вдруг стало очень нужно.

— За что? За то, что не любила? За это не просят прощения. И этого не прощают.

— Нет, не за это. Да это и не совсем так. Но ладно... Давно проехали.

— Тогда за что?

— Что не умела ценить... что испортила тебе три года жизни... вообще, что вышла за тебя замуж...

— Ну, тут вина обоюдная. Ты вышла за меня, потому что решила, что пора, потому что все говорили, что надо, потому что независимости тебе не хватило. Вышла, хотя и знала, что не нужно тебе это. А я женился, потому что очень хотел, хотя и знал, что ты мне не подходишь. Видел, что ты совсем дикая, совсем не то, что мне нужно, но надеялся, что со временем... Но я оказался плохим укротителем. А ты... не знаю, чего ты тогда искала, но ясно, что во мне ты этого не нашла.

— Дура была, потому и не нашла...

— Нет, не поэтому. А потому что не было во мне этого, не было и нет. Я догадывался, что делаю ошибку...

— И я догадывалась...

— Вот видишь. Оба виноваты, и нечего просить прощения. Мне и мама твоя, еще до женитьбы, намекала, что мы не подходим друг другу. Ты же знаешь, мы с твоей мамой очень подружились. Но она намекала слегка, тактично, а я был влюблен и не слышал.

— Да, мама...

— Очень умная была женщина, все понимала. И добрая. Я у нее до самой ее смерти бывал. А кстати, почему ты ее не взяла с собой?

— Я звала, а она не захотела...

— Видно, плохо звала.

— Нет, я очень звала...

— Ну, не знаю, не знаю... Дело твое.

— Совершенно верно.

— Она мне еще кое-что про тебя сказала, позже, ты к тому времени уже уехала. Если бы знал с самого начала, ни за что бы не женился.

Что такое ужасное могла рассказать про нее мама? Что она капризна, труслива, застенчива, ленива, высокомерна? Что она цинична и наивна? Что она “умная очень, книжек начиталась”? Все это он мог видеть и сам, и это его не остановило.

— Что же такое ужасное она тебе про меня рассказала?

— Нет, не ужасное, а... Она сказала, что до сих пор удивляется твоему переселению в Израиль. К евреям.

— Да. Она удивлялась. Ну и что?

— Она сказала, ты и замуж за меня решила выйти главным образом потому, что я русский, не еврей.

— Она тебе это сказала? Странно, откуда она...

— Значит, правда?

— Ну, предположим. И это плохо?

— Плохо, хорошо... Кому это охота быть не мужем и другом любимым, а всего лишь инструментом обрусения? Вот тогда я и почувствовал окончательно, что ты для меня чужая. Чужая и малосимпатичная женщина.

— Но ты же знал, что я еврейка! И мама моя была еврейка, и отец...