Дипломаты - Савва Дангулов

— Петр Дорофеевич, это вы? Помните, я вам говорил о Белодеде? Готовьтесь его принять.

Что это могло означать? Ничего особенного, просто Вацлав Вацлавович вспомнил все-таки Белодеда, которого видел недавно. Вспомнил имя или увидел человека? Очевидно, человека, раз тот сейчас находится на пути к Петру. Но кто этот «товарищ Белодед» (Воровский так и сказал: «товарищ»), когда в природе не так много Белодедов? В том же Питере, если есть их трое — хорошо, при этом один из них наверняка должен быть братом Петра. Братом? Петр задумался: каким образом в нынешнее ненастное время брат может очутиться в Стокгольме и в каком качестве? Впрочем, сегодня, когда общение с деловым миром у России свелось, в сущности, к связям со Стокгольмом, это более вероятно, чем, например, вчера. Да нет, не может быть! И готовить себя к этому не надо… а если все-таки это он?

Петр выглянул в окно: снег в парке был ярко-белым, не городским. По четко прочерченной лыжне стремились юноша в синем свитере и много впереди девушка. Юноша ускорил бег и нагнал девушку, сейчас они шли шаг в шаг, потом юноша, быть может, незаметно для себя, пошел быстрее, и когда спохватился, девушка была далеко позади. Ему неудобно было оглядываться, и единственно, что он мог сделать, чтобы вновь поравняться с нею, идти тише, и он шел все медленнее и, очевидно, высчитывая (нет, это не счет цифр — счет дыхания, счет сердцебиения, счет пауз). Наверно, в своем счете он преодолел какой-то предел и, остановившись, полунаклонился, чтобы поправить крепление, полунаклонился, и конечно, посмотрел назад. А девушка и не думала идти за ним. Она стояла в добрых тридцати шагах от него. Она остановилась в тот самый момент, когда он обошел ее и, не выпуская лыжных палок, заломила руки и стала орудовать шпильками… Все это произошло в какие-нибудь три минуты и немало взволновало Петра. Да, на этом кусочке снега, который можно было обнять глазом, даже не поводя головой, разыгралось нечто такое… По внезапной ассоциации вспомнилась Кира. Нет, нельзя отставать, да, наверно, и нельзя обходить, только шаг в шаг…

В дверь постучали нетерпеливо и робко.

— Разрешите? — произнес человек и поперхнулся.

Дверь приоткрылась.

— Петро… бог всемогущий, пощади!

В дверях стоял Вакула и смятенным крестом пытался осенить грудь.

— Петро… брат…

На какой-то миг Петр все забыл: и презрительно-ненавидящий взгляд Вакулы, и его злое, сбивающее навзничь «голодранец… босая команда!», и звон серебряного целкового, брошенного наотмашь: «Хочешь — бери, не хочешь — не бери!», и запах одеколона, сладковато-приторный, с примесью нафталина, пыли и пота, которым он обдавал тебя пять раз на день, когда проходил мимо, пыхтя и отдуваясь; — все забыл на миг Петр, когда рванулся вперед навстречу брату.

А потом Вакула сидел, большой, пепельноголовый (мать тоже поседела в сорок лет), и его толстые, как две пышки, руки неподвижно лежала на коленях, и он говорил бесстрастным голосом, точно давно, очень давно ждал встречи с братом и поэтому все слова, которые говорил сейчас Петру, десять раз сказал себе, вначале страдая и мучаясь, а потом все спокойнее.

— Ты не думай, что я паду тебе в ноги и скажу: прости. Нет! — говорил Вакула. и его затылок становился малиновым. — Я был крут с тобой, но видел в тебе и брата и сына… а батька Дорофей говаривал: «У Белодедов и разум и норов от кнута — перестань стегать, мы дуреем». И не жди, что скажу: прости! Я хотел тебе добра, а потому и был крутой. Не жди!

— Не жду, я тебя знаю. — Петр искоса взглянул на брата. — Ты мне лучше скажи, как мать да Лелька.

— Мать как мать… она нас с тобой переживет, — ответил Вакула так, точно доброму здоровью матери надлежит не радоваться. — Каленая! — воскликнул он, будто сокрушаясь. — А Лелька… да что, приедешь в Питер, может, не обойдешь дома, а?

— А я, право, и не думал, — искренне заметил Петр. — Если примете… чего же мне обходить вас? Мать с тобой живет?

— А где же ей жить? — Вакула смотрел все так же строго. — Ты. Петр, можешь обо мне что хочешь думать, но одно всегда признаешь за мной: мать сберег я.

— Да мне и не резон противиться: я знаю, что ты, — заметил Петр примирительно.

— Нет, я говорю к тому, что теперь, когда ты… — Он, видно, хотел сказать нечто резкое, но осекся. — Когда ты…

— Ну, говори, не робей.

— А чего мне робеть? Я человек свободный, вчера — в России, сегодня — в Швеции, а завтра, может, в Америке… — Старший Белодед сидел все так же чинно, и его пухлые руки продолжали лежать на коленях. — А что? Мне… с моим замахом Америка по плечу! А?.. Я тебя не боюсь. Петро, и подлаживаться под тебя не буду! Вот я и говорю: теперь, когда ты… В общем, скажу тебе начистоту: твоя кобыла обскакала мою на повороте и миллион выиграл ты, а не я.

— Ну вот что, брось ты… выкаблучивать, — взорвался Петр. — Хочешь говорить по-человечески — говори, не хочешь — я тебя не держу.

Вакула встал.

— А ты меня научи быть человеком. — Он прищурил глаз. — Научи… Ну, чего не учишь?

— Садись, — произнес Петр, сдерживая себя. — Курить будешь? Впрочем, ты ведь не куришь.

— Кто тебе сказал? Курю.

Он достал трубку, запалил. Курил неумело защемив мундштук негнущимися пальцами.

— А теперь скажи, с чем приехал сюда? Надолго?

Вакула молчал, только ожесточенно потягивал трубку.

Петр отошел к окну. Прямо перед окном посреди заснеженной поляны стояла девушка в красном свитере, и юноша сидел у ее ног и чинил крепление. Время от времени он поднимал глаза и робко и счастливо-ликующе смотрел на нее, будто ничего не желал он в жизни другого, как сидеть вот так на снегу у ног девушки и прилаживать лыжу. И опять Петр вспомнил Киру. Знал, что рядом брат, но не хотел его видеть. Вот так бы стоял спиной к Вакуле и думал о Кире.

Петр обернулся, Вакула мрачно тянул трубку, она плохо раскуривалась.

— Ты чего улыбаешься? — спросил он Петра.

— С чем же ты приехал в Стокгольм, а? — Петр перестал улыбаться.

Вакула вздохнул.

— Ты знаешь мою мечту, брат? — вдруг спросил он, и голос его потеплел. — Мою большую мечту?

— Насчет русского Форда?

— Да… только ты не смейся! — Склонившись над камином, он положил в трубку уголек. — У меня еще столько сил, столько сил… ох! — Он взметнул кулак, едва ли не такой мясистый и красный, как его голова. — Ох… много! — Его кулак продолжал вздрагивать и раскачиваться. — Думаешь, что я русским Фордом не стал бы? Стал! Да только погода у нас в России сейчас не фордовская. Или как ты думаешь?

— По-моему, не фордовская.

— Огня я не боюсь, и Маша Спиридонова с ее огнем и бедой мне по душе.

— Это же какая такая Спиридонова Маша… та?

— А то какая еще — она одна такая… та, что… изверга срубила!

— Значит, ты… революционер?

— Социальный… — сказал Вакула серьезно.

— Но что ты делаешь в России новой, революционер социальный? — Петр не уберег улыбки.

— Что делаю? — Вакула затянулся и, набрав полный рот дыму, так, что его щеки угрожающе взбухли, выпустил, дым застлал ему лицо. — Ты помнишь на Кубани, в междуречье, на полпути из Лабинской в Армавир, был колодец, глубокий, так что кружочек воды был не больше пятака? Одна бадья шла наверх. а другая спускалась. Помнишь, а? А лошадь, что ходила вокруг колодца и тянула бадьи, помнишь? Да, чалая, с толстым, будто пузырь, брюхом, и крупными костями, что торчали, как рога? А глаза у той чалой помнишь? Ну да, слепая, но бельма, бельма, помнишь? Они были белые и даже днем светили, как два фонаря… Помнишь эту чалую?

— К чему это ты?

— Нет, ты скажи, помнишь чалую? А помнишь, как она околела? Споткнулась и легла в грязь, даже глаза с бельмами не закрыла?

Петр внимательно смотрел на брата, не скрывая своей неприязни.

— Что же ты хочешь этим сказать?

Он докурил трубку и, опрокинув ее над ладонью, вытряхнул уголек. Он раскачивал руку и уголек неторопливо перекатывался по бугристой поверхности ладони.

— А то, что я хотел сказать, я уже сказал! — произнес Вакула. — Не хочу быть чалой смелыми бельмами! Пусть вокруг колодца ходит кто-нибудь другой, тот, что делать больше ничего не умеет. — Он поднес уголек к пепельнице и, поставив ладонь наклонно, дал угольку скатиться. — А теперь скажи, чтобы я ушел, я уйду.

— Уйди.

Вакула почти бесшумно пересек комнату и осторожно закрыл за собой дверь.

Когда Петр подошел к окну вновь, красный и синий свитеры покидали парк — они шли нога в ногу.

37

У Петра сдавило сердце, когда он подумал, что послезавтра будет в Петрограде. Он уже решил, что пойдет на Литейный. Вопреки тому, что произошло вчера у него с братом, пойдет. В конце концов это семья его матери, его семья. Может, как раз и настало то время, когда все должно войти в свои берега, все, что испокон стояло рядом, встать рядом: мать, сын, сестра. Сестра? Как все-таки Лелька?.. Петр видел ее лет восемь назад. Помнит, как она после долгой беседы с матерью метнулась из дальней комнаты в сенцы, красная до корней волос, схоронив от Петра глаза, и там, где она пробежала, трещали стулья и опрокидывались табуреты. «Что с Лелькой, мама?» — спросил Петр. «Да вот втемяшилось, что будет Верой Холодной!» — бросила мать, сжимая черной рукой подол шелкового платья.