Максимы и мысли. Характеры и анекдоты - Себастьен-Рош Николя де Шамфор

«Друг мой, зачем ко мне впустили столько народу? Здесь можно находиться только тебе: ведь моя болезнь заразна».

Пемежа спросили, велико ли его состояние.

— У меня полторы тысячи ливров ренты.

— Это очень мало.

— Не беда, — ответил Пемежа. — Дюбрейль богат.

* * *

Узнав о смерти г-на Дюбрейля, графиня де Тессе сказала: «Он был такой несговорчивый, такой неподкупный! Всякий раз, когда я собиралась подарить ему что-нибудь, у меня от волнения делался приступ лихорадки». — «У меня тоже, — подхватила г-жа де Шампань, в свое время поместившая на имя Дюбрейля 36 000 ливров. — Поэтому я решила отболеть разом и не мучиться больше недомоганиями по пустякам».

* * *

Когда аббат Мори был еще беден, он взялся обучать латыни некоего старого советника парламента, пожелавшего читать в подлиннике юстиниановы «Институции».[445] Через несколько лет он встречается с ним в одном и — к немалому удивлению его бывшего ученика — весьма родовитом семействе.

— Ба! Это вы, аббат? Каким ветром вас сюда занесло? — покровительственно осведомляется советник.

— Тем же, что и вас.

— Ну, я — это другое дело. Итак, ваши дела пошли на лад? Вы чего-нибудь добились на духовном поприще?

— Я — главный викарий господина де Ломбе.

— Черт побери, это уже кое-что! И сколько же вам дает ваше место?

— Тысячу франков.

— Немного, — бросает советник, вновь впадая в покровительственный и чуть пренебрежительный тон.

— Но у меня есть приорство, приносящее мне тысячу экю.

— Тысячу экю? Недурно! (Говорится это с видом уже куда более почтительным).

— А с хозяином здешнего дома я познакомился у кардинала де Рогана.

— Ого! Вы бываете у кардинала де Рогана?

— Да. Он исхлопотал для меня аббатство.

— Аббатство? В таком случае прошу вас, господин аббат, сделайте мне честь и отобедайте у меня.

* * *

Как-то вечером, сидя в кругу своих угодников, которые завели разговор о дружбе, г-н де Ла Поплиньер[446] разулся и протянул ноги к огню. Подошла его болонка и стала их лизать. «Вот истинный друг!», — возгласил де Ла Поплиньер, указывая на собачку.

* * *

Боссюэ[447] так и не удалось научить Великого дофина[448] писать письма: этот принц был очень нерадив. Рассказывают, что все его записки к графине дю Рур[449] неизменно заканчивались одной и той же фразой: «Король вызывает меня на совет». Когда графиню удалили от двора, один из приближенных дофина спросил его, не огорчен ли он этим событием. «Конечно, огорчен, — ответил принц. — Зато мне больше не придется писать ей записки!».

* * *

Архиепископ Тулузский (Бриенн) в разговоре с г-ном де Сен-При, дедом г-на д’Антрага, заметил: «Ни один министр французских королей никогда не доводил свои честолюбивые планы до полного завершения». — «А кардинал Ришелье?», — удивился собеседник. «Он остановился на полпути», — отрезал архиепископ. В этой фразе — весь его характер.

* * *

Маршал де Бройль, женатый на наследнице негоцианта, имел от нее двух дочерей. Однажды ему и г-же де Бройль посоветовали отдать одну из них в какой-нибудь монашеский орден. «Мой брак с госпожой де Бройль закрыл мне дорогу во все ордена»,[450] — ответил маршал. «И в богадельню», — подхватила его супруга.

* * *

Супруга маршала де Люксембурга, приехав в церковь с опозданием, осведомилась, давно ли началась служба. В эту минуту раздался звон колокольчика, возвещающий возношение святых даров, и граф де Шабо, заикаясь, сказал ей: «Сударыня,

Я слышу колокольчик —

Барашка к нам ведут».

Это стихи из одной комической оперы.

* * *

Когда виконт де Ноайль[451] бросил юную г-жу М*, та, пребывая в отчаянье, твердила: «У меня, вероятно, будет еще много любовников, но никого я не полюблю так, как любила виконта де Ноайля».

* * *

Когда герцогу де Шуазелю кто-то сказал, что ему беспримерно везет в жизни, он ответил: «Да, везет — и на удачи, и на неудачи». — «Как так?». — «А вот, судите сами. Я всегда был очень обходителен с потаскушками, но одною все-таки пренебрег, а она взяла и стала некоронованной королевой Франции.[452] Я пекся о войсковых инспекторах,[453] осыпал их золотом и отличиями, но к одному из них, всеми презираемому, отнесся несколько свысока, а он — это господин де Монтенар[454] — сделался военным министром. Известно, как я заботился о всех наших послах, за исключением одного тугодума, которого остальные дипломаты не ставили ни в грош и с которым они не желали знаться из-за его нелепого мезальянса, а он — это господин де Верженн, — он-то и стал министром иностранных дел. Согласитесь, я имею основания утверждать, что мне беспримерно везет во всех смыслах — и на удачи, и на неудачи».

* * *

Характер г-на президента де Монтескье[455] был отнюдь не столь возвышен, как его гений. Всем известны его аристократические пристрастия, мелкое тщеславие и проч. Когда вышел «Дух законов», об этом сочинении было опубликовано множество дрянных или посредственных отзывов, которыми Монтескье с презрением пренебрег. Однако вскоре он узнал, что некий литератор написал о его трактате критический труд, где содержится немало метких замечаний, и что г-н Дюпен[456] намерен выпустить эту книгу в свет под своим именем. Новость повергла Монтескье в полное отчаяние. Тем временем книга была напечатана, и ее собирались пустить в продажу. Тогда Монтескье прибег к помощи г-жи де Помпадур, и та по его просьбе приказала доставить к ней типографа вместе с изданием, которое тут же все целиком пошло под нож. Спасти удалось лишь пять экземпляров.

* * *

Г-н и г-жа д’Анживилье, г-н и г-жа Неккер представляют собой супружеские пары, единственные в своем роде. При встрече с ними кажется, будто каждый из них изумительно подходит к своей половине и что более прочную привязанность просто невозможно себе вообразить. Однако, присмотревшись к ним, я нашел, что чувство лишь в очень малой степени соединяет их, а если говорить о характерах, то именно несхожесть последних и связывает обе эти четы.

* * *

Маршал де Ноайль сильно бранил одну новую трагедию. «Но господин д’Омон, из чьей ложи вы смотрели эту пьесу, уверяет, что она исторгла у вас слезы», — возразили ему. — «У меня? — удивился маршал. — Да что вы! Просто он сам заплакал после первой сцены, а я счел пристойным разделить его скорбь».