Невеста тирана (СИ) - Семенова Лика

— Уже сочла. — Она подошла и тронула кончиками пальцев голубой атлас: — Пиротто, начнем с этого. Пусть просмотрят и обмерят весь тюк, чтобы не вышло недостатка или изъяна. С остальной материей я определюсь позднее, если сеньора Антонелла не пожелает помочь мне с выбором. — Джулия посмотрела на тираниху: — Я охотно прислушаюсь к вашему совету, сеньора. Какая из этих тканей, по вашему мнению, хоть немного украсит меня?

Казалось, тираниха одновременно раскусила лимон и увидела мышь. Затем случилось невероятное — белое фарфоровое лицо стало багроветь, покрываться уродливыми пятнами. Если бы взглядом можно было убить — Джулия уже лежала бы бездыханной. Сеньора Соврано даже беззвучно открывала рот, словно рыба, но все звуки накрепко застряли в горле, под самым воротом шемизетки. Доротея бросала на свою госпожу цепкий встревоженный взгляд, напряглась. Лишь отвратительный кот все так же висел на руках, не выражая к происходящему ни малейшего интереса.

Наконец, тираниха, кажется, сумела взять себя в руки. Краснота схлынула, будто впиталась в шемизетку, как вода в землю. Сеньора Соврано поджала маленькие губы, отыскала взглядом дочь:

— Розабелла, за мной!

Та будто не сразу расслышала, стояла истуканом. Наконец, опомнилась, подошла к матери:

— Матушка, позвольте мне ненадолго остаться и посмотреть ткани, пока их не увезли.

Лицо сеньоры Соврано нервно заходило. Она буравила дочь колким ледяным взглядом, вдруг подняла руку и отвесила Розабелле звонкую пощечину, которую видели все. Не дав опомниться, тираниха ухватила бедняжку за руку и поволокла прочь, будто несчастная Розабелла отчаянно сопротивлялась.

Джулия стола в онемении и не могла прийти в себя. Ее щека горела, будто только что она сама получила оплеуху. Все так и было: пощечина, которую получила Розабелла, предназначалась ей самой. Тираниха просто не осмелилась.

Глава 37

Мать сидела на террасе, обнявшись со своим котом. Тот распластался на коленях, казалось, придавил ее, как тяжелая лоснящаяся шкура. Солнце уже зашло за скалы, и терраса освещалась ровным лиловатым светом, подчеркивая алебастровую белизну рук и прекрасного лица. И каждый раз, глядя на мать, Фацио задавался вопросом: неужели ее красоты оказалось недостаточно? Совершенной и безупречной? И каждый раз сознание царапала догадка, что в предписаниях могли ошибаться, неверно толковать. Или требовалось еще что-то, чего он не понимал. Чего никто не понимал. Измыслить черты совершеннее не мог ни один живописец.

Мать вернулась из своей поездки нежданно. И Фацио уже доложили о том, что произошло, как только он поднялся в комнаты из подземелья. Он был измотан и обессилен, но визит к матери невозможно было откладывать. Хотя бы для того, чтобы донести до нее свои распоряжения. Фацио уже точно знал, что она станет закатывать глаза, поджимать губы и требовать для Джулии всех возможных кар. Если святое место и сумело вселить в ее душу хоть немного благоденствия, то все усилия сошли на нет в единый миг.

Мать услышала шаги, повернулась, подала руку. Фацио коснулся губами тонких белых пальцев:

— С возвращением, матушка. Надеюсь, в святых стенах вы получили то, что искали.

Она скорбно опустила ресницы:

— Разве это имеет теперь какое-то значение?

Фацио подал знак служанке, та принесла стул, поставила рядом с креслом своей госпожи и тотчас удалилась. Фацио опустился на стул, какое-то время, как и мать, смотрел на темнеющую бухту, ожидая претензий и жалоб, но та молчала. Впрочем, это было предсказуемо — мать ждала покаяния.

Фацио скрестил руки на груди:

— Матушка, я недоволен тем, что вы сегодня учинили.

Мать замерла, точно ее заморозили. Застыло все: тело, взгляд, вздох. Она какое-то время сидела недвижимо, все так же глядя на море, наконец, медленно повернула голову:

— Я учинила?

Фацио видел сотни раз, как безупречный лоб слегка морщится, когда от возмущения поднимаются брови. Как поджимаются розовые губы, как глаза загораются дрожью подступающих слез. Сейчас она поднесет тонкие пальцы к виску, изобразит преддверие обморока и непременно велит подать воды с лимоном и позвать Мерригара. Но все это слишком давно не трогало.

Фацио устало выдохнул:

— Вы, матушка. Вы прекрасно понимаете, что если происходит что-то, о чем вы не распоряжались, это происходит с моего ведома или по моему приказу. Вы не уделили моей невесте должного внимания, поэтому я вынужден заняться этим сам.

Ее губы сжались в упругий розовый кружок. Отец уже назвал бы их куриной задницей…

— Ты решил обряжать эту невоспитанную дурнушку в то время, когда весь дом в трауре? Когда едва-едва успели убрать траурные полотнища? Ты не подумал, что могу чувствовать я? Что может чувствовать твоя бедная сестра, лишенная в горе простых радостей?

Фацио потер переносицу, ощущая непреодолимое желание подняться и уйти:

— Не драматизируйте, матушка — не вы одна понесли утрату. Вы ненавидели отца, а он едва выносил вас. Поэтому единственное, о чем вы можете здесь сожалеть, так только о том, что вы еще много лет обречены носить черное по человеку, которого ненавидели. Лишь это вас уязвляет.

Мать в изнеможении откинулась на спинку кресла, зажала рот ладонью, процедила сквозь пальцы:

— Вели позвать Мерригара. Я этого не вынесу.

Фацио не шелохнулся:

— Он явится, когда разговор будет закончен.

Мать неожиданно быстро пришла в себя, выпрямилась, стиснула кота так, что тот возмущенно зашипел. Смотрела на море:

— Я уважала твоего отца. Так, как должно уважать своего супруга и сеньора. Меня не в чем упрекнуть. Тебе сложно понять, насколько это было невыносимо. Если бы ты знал, сколько раз я стояла у края этой террасы и смотрела вниз, на скалы…

Фацио стиснул зубы, роковое признание не тронуло его:

— Как быстро отец изменился?

Мать даже усмехнулась:

— Почему тебя стало это интересовать? Не думаю, что он сам ощутил в себе какую-то перемену.

— Но ее ощутили вы.

Мать повернула голову и даже разжала руки, выпуская кота:

— Неужели ты, впрямь, беспокоишься за эту девицу?

— Как быстро, матушка?

Она вновь отвернулась:

— Я не знаю, Фацио. Может, на следующее утро. Может… — Она нервно теребила пальцы. — До свадьбы я видела его лишь несколько часов. Он сказал мне не больше десятка формальных слов. На этом все кончилось. И я не понимаю, почему ты решил терзать меня этим теперь. Не вороши это, Фацио. Так будет благостнее всем нам. Не терзай его память и не ищи виновных там, где их нет. Ты ведь знаешь: о покойниках либо доброе слово, либо молчание. Позволь своему отцу спокойно лежать в могиле.

Фацио потирал подбородок, исподлобья глядя на мать. Как же она заблуждалась о спокойствии… Но он пришел не за этим.

— Матушка, вы наверняка устали с дороги, и я не хочу утомлять вас больше необходимого. Я лишь хотел сказать, что требую к Джулии должного уважения. Я не потерплю, чтобы вы выказывали к ней свое пренебрежение или задевали иным образом. Полагаю, я достаточно ясно выражаюсь? Дом достаточно просторен, чтобы две женщины смогли ужиться, не стесняя друг друга.

Мать покачала головой, ее губы скривились:

— Я не понимаю, сын. Не понимаю, зачем ты церемонишься с этой невзрачной хамоватой девицей. Зачем унижаешь меня? Мать! К чему все это, когда нам обоим заранее известно, чем все закончится. Достаточно лишь взглянуть на нее, чтобы понять исход. У этой дурнушки нет ни единого шанса. Она возненавидит тебя, подурнеет еще больше. А ты перестанешь ее замечать и станешь вспоминать лишь по необходимости, когда будет нужда посетить ее постель. Она будет проклинать тебя и в спину, и в лицо, но тебе будет все равно. Тогда к чему весь этот спектакль? Насмешить слуг? Или унизить мать, которая и без того раздавлена?

Фацио скупо усмехнулся:

— Знаете, матушка, мне кажется, вы искренне хотите, чтобы так и было. Вы, не стесняясь, желаете моему браку самого дурного исхода. Или боитесь, что дурнушка может оказаться лучше вас?