Somniator - Богдан Тамко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда я не мог поверить, что все это происходит со мной. Парни поддерживали, толкали в спину, когда не было сил идти, помогали донести оружие, а вскоре уже и я помогал сам. Мы «тревожились» две или три недели подряд с перерывом на выходные, и я уже света белого не видел. Килограмм десять минимум покинули меня враз, дни смешались и закружились в едином потоке. Время от времени, когда я в очередной раз бежал по тревоге, я думал, что сердце выскочит из груди, и я просто умру. В такие моменты мне нужно было отвлечься, улететь куда-то, чтобы забыть свои физические сиюминутные муки. Тогда я думал о Лолите. Странное это было чувство: мои опухшие от усталости и стертые в кровь берцами ноги топтали песок, а в голове они обхватывали в постели хрупкое тело Лолиты. Усилиями воли я заставлял себя улетать мыслями все дальше в те последние наши месяцы, что мы спали вместе, и она любила меня. Осыпанный серией воображаемых поцелуев, я добегал до места в некой прострации и уже не замечал, что все самое трудное позади.
За это время каким-то образом я умудрился написать Лолите два огромных письма о том, как я живу, с сотней слов о любви к ней и нехватке ее нежности.
«Привет, моя радость. Привет, моя миленькая, маленькая девочка. Вот уже и два месяца прошло, а мы до сих пор не рядом. Я каждый день смотрю на зелень этих холмов и зеркала озер вокруг, когда гляжу в окно или бегаю с автоматом в каске. Здесь очень безмятежно. Я как будто отрезан от мира, словно меня засунули во временной пузырь без прошлого и будущего, где того, гражданского света не существует. А от тебя лишь только запах в памяти.
Я живу в очень жестоком мире, Лол. Здесь не считаются с личностью и чувствами, мучают твое тело до изнеможения. Но они не могут тронуть дух. Уже за два месяца я начал видеть в себе перемены. Я становлюсь злой, агрессивный и бесчувственный, гнев – вот теперь мои истина и сущность. Я стал очень вспыльчив и готов убивать за малейшее раздражение. Ты помнишь меня таким? Я тоже нет.
Мне осточертели эти массовые наказания. За то, что у парня нашли патрон, вся рота с ночи до утра штурмовала сопку с криками: «Ура!» За сладкий рулет в кармане бушлата мой взвод стоял полтора часа в упоре лежа, излив вокруг себя, со лбов, реки пота. И ты не можешь отказать, протестовать: начальство твои боги, хозяева, их слово – закон. В итоге гнев и агрессия копятся и пожирают меня изнутри. Только старослужащие улыбаются, когда все это происходит, и я не могу понять, как им это удается.
А эти тревоги! Мы тащим на себе килограммы оружия, обливаемся потом, стонем от боли, но прем до конца. Если бы не поддержка парней, не знаю, как бы я держался. Мы терпим все вместе и помогаем друг другу словом или делом. И я понимаю, что все эти мои рассказы для тебя пустой звук, не так ли? Все равно не поймешь ничего, пока не испытаешь.
Ты, главное, знай, что в самые невыносимые минуты я вспоминаю тебя, моя крохотная. И весь мой гнев уходит с мыслями о тебе. Ты одна – то светлое, что еще теплится во мне…»
Подобного рода слова я расписывал ей на несколько листов и отправлял. Пару раз мы созвонились, но вскоре на одной из тревог я выронил телефон из бокового кармана, и в итоге потерял. Лолита говорила со мной спокойно, на письмо же ответила лишь однажды. Ее слова были вовсе не так теплы, как мои. На то, что писал я, не было практически никакой реакции, она все рассказывала о себе, своих каких-то переменах в жизни и постепенном отвыкании от меня. Читая все это, я с трудом понимал смысл ее слов, но чувствовал некое отдаление. В тех строках было много грусти и письмо звучало так, будто Лолита писала человеку, уехавшему навсегда.
Ближе к концу лета наша рота уехала в поля. Целый месяц мы жили в палатках или самодельных временных жилищах, питались сухими пайками или тем, что сами находили в лесу, пили воду из реки, в ней же мылись, ходили чумазые и уставшие до безумия.
Жизнь в полях многое дала мне. Никогда еще я, городской мальчик, не был столького лишен. Теперь и служба в части стала казаться мне раем. Мы же продолжали заниматься тактикой, только теперь все это происходило в лесу, ходили на стрельбы и столько же бегали. Через пару недель люди начали меняться. Мы стали прятать друг от друга сигареты и съестное. Появились «крысы», многие стали агрессивными. Единицы объединись в группы и делили друг с другом последние конфеты и табак.
Меня очень сильно поразили эти холодные ночи. Мы постоянно стояли на охране своей палатки, топили печь и ходили патрулировать местность. Было достаточно времени, чтобы посмотреть на усеянное звездами небо, замерзнуть и подумать обо всем на свете.
Я люблю. До этой мысли я дошел в конечном итоге. Одиночество и страх потери всколыхнули во мне все забытое, растопило черствое.
Ночами мы, десантники, спали на самодельных нарах, прижавшись друг к другу, как шпроты, греясь и обхватывая в руках автомат. Никогда до этого я так неистово не обнимал железо, а теперь это становилось даже так же привычно, как когда-то обнимать женщину. Время летело в окружении природы, и я сам не успел заметить, как наступила осень. Начало сильно холодать. Если раньше можно было спокойно ходить в летней форме весь день, то сейчас при заступлении, к примеру, на охрану входа в палатку, приходилось надевать свитер под китель и теплую шапочку под каску. Благо, бронежилет добавлял тепла при помощи своей непродуваемости и массы.
Понятия «дембель», «дед» уже настолько к тому времени смазались, что остались только «молодые» и «старые». Военная реформа и год службы сделали свое дело, но старые все равно считали себя имеющими право помыкать молодыми, так как опыта имели больше, да и сплоченность выше. По началу службы мы не понимали, как выскочка, прослуживший всего на четыре-восемь месяцев дольше, может считать себя уполномоченным чему-либо нас поучать, показывать, наказывать, будто он наш командир. Этого же не могут понять и контрактники, отслужившие в свое время по два года. В головах же у срочников творится совсем другое. И только к концу службы осознаешь, что ведешь себя так же, как они, твои дембеля, понимаешь, почему они считали себя намного более знающими. Год службы сделал подготовку такой сжатой, что за пару месяцев получался достаточно неплохо обученный боец, которому не хватало лишь отточенности действий и опыта. А они-то и появлялись после первых полугода.
Но не об этом речь. Был в моем взводе один чеченец, единственный во всем полку, и он, вопреки всем законам логики и установленным порядкам, попал в РДР (мою разведывательно-десантную роту). Этот кавказец был моим старослужащим, на момент полей ему оставалось три месяца до дома. У него было такое странное имя, что мы сократили «чеченец» до «Че». Так все его и называли. Даже для наших командиров он был Че, потому что все время на слуху вертелось только это сочетание букв.
Че был, как говорили у нас в части, «непробиваем». Способный, сильный и спортивный солдат, но дурной напрочь. Постоянно попадался с алкоголем или курением в неположенных местах, опозданием в строй или просыпаниями – «косячник», «залетчик» были его главные местные клише. При этом по всем спортивным достижениям и стрельбам он был лучшим. За его постоянные нарушения он больше всех бегал, стоял в нарядах и терпел разного рода веселые и не очень армейские наказания. Так, за то, что накануне выезда Че попался старшине с бутылкой дорогущего виски, прямо в курилке перед казармой посреди ночи, бедный чеченец двое суток не спал, сооружая полевое КПП и бегая за всякими поручениями, перемешанными командами: «К бою!»
Кавказец был достаточно жестким по отношению к молодым: постоянно орал, раздавал оплеухи, нагружал работой (подчас своей) – лишь бы держалась дисциплина и организованность. Со стороны это кажется проявлением дедовщины, но под конец службы сам понимаешь, что иначе не получается, а кто-то ведь должен стоять на такой позиции. Че ей соответствовал. Самому ему было не страшно ничего. Он добровольно подставлял голову под удары каской, вызывая всеобщее гоготание, ходил через сутки в наряды и руководил целой ротой, когда командование уходило в запой. Он курил, и у него всегда были сигареты, потому что никто не мог отказать, его в неповторимой манере сказанной фразе: «Дайте сижку». У Че было потрясающее чувство юмора, грамотная речь, знание двух иностранных языков и ни одного письма из дома за всю службу. Молодым страшно от него доставалось. Всем, кроме меня.
Че заприметил что-то во мне. Поначалу я вовсе не попадался ему на глаза, а затем, уже в полях, мы оказались с ним в одном наряде по сооруженному этим же парнем КПП. Он был дежурным, я помощником. В то время, как второй дневальный ушел в палатку спать, мы остались с Че вдвоем, и тот начал мне рассказывать о том, как ему служится, почему он через сутки ходит в наряды и как попал в опалу к старшине. Я поддерживал разговор, задавал вопросы, и общение пошло само собой.