Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность - Михаил Эм

«Смотрите, какой красивый жеребец. Сейчас он худ и изможден, но разве вы не замечаете, как он породист и статен? Я возьму его собой, а когда этот арабский жеребец встанет на ноги, посмотрю, сможет ли он участвовать в больших падишахских скачках».

И тогда Махмуд ибн-Сулейман приказал своим слугам бережно меня поднять и перенести к себе под паланкин, а по приезде в свой дом отвел лучшее место в конюшне, приказав конюхам заботиться обо мне, как о собственном сыне.

Так, о погруженный в свои несчастья дервиш, я попал в дом купца Махмуда ибн-Сулеймана, которому обязан не только жизнью, но и личной заботой, ибо этот добросердечный купец лично, не надеясь на исполнительность своих конюхов, выхаживал и нянчил меня, пока я окончательно не поправился. И когда я окончательно поправился, Махмуд ибн-Сулейман, видя, какой я породистый и резвый жеребец, дал мне кличку Резвый и приказал тренировать для падишахских скачек, на которые выставляли своих скакунов самые богатые и прославленные купцы всего мусульманского мира. Теперь тебе понятно, о дервиш, почему, попав в конюшню Махмуда ибн-Сулеймана, я уже не помышлял о побеге и обратном превращении в дэва, а тренировался из последних сил?

Однажды, когда во время тренировки я опередил лучших коней не только в конюшне Махмуда ибн-Сулеймана, но и в конюшнях других окрестных купцов, Махмуд ибн-Сулейман подошел ко мне, бережно потрепал по холке и сказал:

«Вижу, теперь ты готов к падишахским скачкам, Резвый».

И я, обязанный этому человеку жизнью и здоровьем и полюбивший его больше родного отца, радостно заржал в ответ и закивал головой, всем своим видом показывая, что к падишахским скачкам в самом деле готов. И тогда Махмуд ибн-Сулейман повелел своим слугам выставить меня на скачки, которые должны были состояться в следующую субботу в Бухаре.

И настал день больших падишахских скачек. На старте по левый бок от меня стояла непобедимая Жемчужина, а с правого бока рыл копытами землю прославленный Талисман. С отмашкой стартового флажка я рванулся вперед и понесся подобно океаническому шквалу, переворачивающему на своем пути утлые суденышки и выносящему на берег огромные торговые суда, но каково же было мое удивление при виде того, что ни Жемчужина, ни Талисман не отстают от меня ни на копыто. Из последних сил прибавил я скорости, но Жемчужина с Талисманом не отстали от меня, более того, Талисман вырвался вперед на пол-корпуса. И в этот момент я услышал голос своего благодетеля Махмуда ибн-Сулеймана, раздававшийся с гостевой трибуны: «Резвый, Резвый!»

И я бросился вперед, и почти опередил Талисмана, но в это мгновение обратил внимание на странную форму подков, которыми был подкован этот конь. Надо заметить тебе, о дервиш, что это были очень странные подковы с припаянными по сторонам длинными острыми зубьями. И понял я, что как только поравняюсь с Талисманом, он ударит меня этими длинными и острыми зубьями в брюхо и разрежет его от начала до конца. И тогда я замедлил шаг и пристроился в хвосте Талисмана, и бежал за ним в хвосте до последнего круга, не зная, что предпринять. Лишь на последнем круге, сообразив, что делать, я вцепился зубами в роскошный хвост Талисмана, затормозив его на полном скаку, а сам в то же мгновение взвился в воздух и перелетел через затормозившего коня поверху, так, чтобы Талисман не смог ударить меня в брюхо своим смертельным копытом.

В то время, пока я перелетал над Талисманом поверху, вперед на восемь с половиной корпусов вырвалась Жемчужина и, видя, что до финиша остается несколько десятков метров, обернулась и презрительно заржала прямо в мою морду. И тогда я полуоборотился обратно в дэва, оставаясь наполовину конем, и Жемчужина, при виде страшной оскаленной головы дэва на лошадином туловище, мигом ослабела. Ноги ее от страха и изумления подкосились, и Жемчужина пала со всего маху на колени, перевернувшись через себя тридцать раз и еще три раза. И я финишировал на падишахских скачках первым, ибо остальные лошади далеко от меня отстали, некоторые на круг, а некоторые и на два круга.

Так, о стенающий над своей несчастливой судьбой дервиш, победой на больших падишахских скачках я отблагодарил своего хозяина, богатого и благочестивого купца Махмуда ибн-Сулеймана, за проявленную обо мне заботу.

Однако недолго длилась моя слава самого быстрого чистокровного скакуна в мусульманском мире. Однажды в мою конюшню не принесли овса, и я понял, что случилось что-то ужасное. А случилось то, что на теле Махмуда ибн-Сулеймана выскочили множественные гнойные прыщи, и ни один лекарь не хотел его осматривать из боязни заразиться и умереть, только один шаолинский монах взялся осмотреть купца, для чего несколько самых верных слуг поместили больного в стерилизованный паланкин и повезли в шаолинский монастырь, где надеялись излечить. Только ничего этого я не знал и очень по Махмуду ибн-Сулейману тосковал, ибо, как я уже говорил, о опечаленный своей судьбой дервиш, этот благочестивый человек стал мне ближе родного отца и родной матери. Не в силах вынести разлуки со своим благодетелем, я перегрыз веревку, которой меня опутывали на ночь, и убежал из конюшни, в надежде отыскать Махмуда ибн-Сулеймана, а если повезет, то и спасти его от какой-нибудь неминуемой опасности.

Днями и ночами, на протяжении нескольких месяцев, голодный и озябший, с нерасчесанной гривой, я бродил по улицам Бухары, всматриваясь в лица прохожих, нет ли среди них моего хозяина, и все не находил. Однажды на меня обратил внимание бухарский эмир, проезжавший со своей свитой по улице и сказавший своим визирям:

«Видите этого беспризорного арабского скакуна? Клянусь Аллахом, это не простой конь. Заберите его с собой и накормите, а потом посмотрим, не объявится ли у него хозяин».

Так, о внимающий мне дервиш, я оказался на конюшне бухарского эмира, ожидая, что мои несчастья подходит к концу, однако они только начинались.

У бухарского эмира служил на конюшне красивый, как луна, пятнадцатилетний конюх, к которому бухарский эмир испытывал особую привязанность. Эмир часто дарил этому конюху сладости и оказывал другие знаки внимания, и однажды, вскоре после того, как я поселился на бухарской конюшне, пришел к этому юноше с нескромным предложением. И они возлегли на копну сена, а мое стойло находилось совсем поблизости от этой копны, и я, не в силах сдержаться при виде столь редкого зрелища, как возлежащие на одной копне сена эмир и его пятнадцатилетний конюх, встрепенулся и громко от охватившего меня изумления заржал. И тогда бухарский эмир сильно на меня прогневался, упрекая в несдержанности и черной неблагодарности за скормленный мне на конюшне овес, и приказал сделать меня мерином, а потом продать на торгах первому же покупателю, который пожелает меня купить. Сбежавшиеся на крик эмира многочисленные подручные схватили меня, опутали по рукам и ногам и, несмотря на громкое протестующее ржание, охолостили.

Через неделю, о озабоченный собственными страданиями дервиш, я был продан из бухарской конюшни в гончарную слободу, в которой мы с тобой в настоящее время находимся. Я бы не жаловался на судьбу, неоднократно посылавшую мне разнообразные жестокие испытания, но гончары, прознав о моих способностях к превращениям, используют меня в качестве рабочей лошади, однако кормят как человека, ибо кормить человека дешевле, чем кормить лошадь – по этой причине я такой худой и осунувшийся.

Такова моя правдивая история, дервиш. Надеюсь, теперь ты понимаешь, что все твои несчастья, настоящие и грядущие, так малы и ничтожны в сравнении с моими, как несущаяся по волнам щепка мала в сравнении с океаном?

Калиф (вскакивая на ноги от удивления): О каких невероятных чудесах ты повествуешь, о уважаемый дэв! Неужели ты видел бухарского эмира во время занятий любовью?

Дэв: На свою беду, о дервиш.

Калиф: Поведай же, поведай мне немедленно, какой у бух арского эмира размер пениса!

Дэв (дрожа всем телом): Не спрашивай об этом, дервиш, не спрашивай никогда. Это страшная тайна, поросшая мхом древности. Не спрашивай, или ты пожалеешь о своем любопытстве.

Из дома выходят Юсуф и Абдул.

Юсуф: Хватит жрать, да? Пошел в стойло.

Дэв обращается в чистокровного арабского мерина и удаляется в стойло.

А ты, дервиш, не придумал, где достать двадцать тысяч динариев? Если не придумал, придется их отработать. Понял, да?

Калиф (принимая величественную позу): Узнай же, о нахальный и невежественный гончар, что ты разговариваешь не с дервишем, а с калифом – узнай и изумись моим правдивым словам. А теперь поскорей отведи меня во дворец, ибо только усердием и деятельным раскаянием ты сохранишь жизнь себе и своему семейству.

Абдул: Врет! Врет! Врет! Врет!

Прыгает на одной ножке.

Юсуф (с некоторым недоверием): Калиф? Который калиф, наш калиф? Тот самый, величайший из великих, могущественнейший из могучих и знаменитейший из прославленных? Этот, да?