Разбор полетов - Юлия Латынина

— Обратите внимание, — сказал Сазан, — насколько гуманней условия содержания по сравнению с государственным изолятором. Лежи хоть весь день, никакого тебе туберкулеза, и повара не воры.

Веки полковника поднялись, и он уставился прямо в лицо Кагасову. Начальник аэропорта вздрогнул. Он никогда раньше не видел в глаза Калинина, но по габаритам это был здоровый, сильный мужик, самостоятельно пустившийся в предприятие, на которое немногие бы отважились. Теперь он глядел с матраса с такой смесью ненависти и страха, страха перед обычной и нескончаемой болью, что Кагасова невольно прошиб холодный пот. Он представил себе, что он кинул Нестеренко и сам оказался в этом подвале, ив глубине души тут же решил, что Нестеренко лучше не кидать.

— Хорошие люди хотят с тобой поговорить, — сказал Сазан.

— Зачем? — еле слышно прошелестел Калинин, — я уже все сказал.

Кагасов сделал шаг вперед:

— Что ты делал в Еремеевке?

— Левка Рашников… мой друг… просил разобраться, почему в крае ходят слухи, что за Бесиком стоит ФСБ.

— Кто, кроме тебя, знает о Еремеевке?

— Никто… я взял отпуск…

— А Рашников? Краснодарский уполномоченный?

Калинин не отвечал Кагасов неожиданно подскочил к лежащему человеку и изо всей силы двинул его башмаком в бок. Полковник взвизгнул по-собачьи. — Тише, тише, — Сазан положил Кагасову руку на плечо, — у него ребра сломаны. — А Рашников? — повторил Кагасов. Калинин не отвечал: было похоже, что он потерял сознание. Потом веки его опять медленно дрогнули и поползли вверх. Сазан присел на корточки возле пленника.

— Тебя спрашивают — твой друг Рашников был в курсе твоих расследований? Полковник тяжело дышал.

— Смотрите, Слава, как это делается, — сказал Сазан. Он внезапно левой рукой зажал запястье полковника, а правой ухватил средний палец, осклабился и довернул руку. Калинин вскрикнул. Да-же под маской из грязи и какой-то свалявшейся крови, покрывавшей его лицо, было видно, как он смертельно побледнел. Сазан выпустил кисть полковника. Средний палец на ней торчал под каким-то неестественным углом.

Васючиц наблюдал за происходящим совершенно спокойно, как за необходимой, но грязной работой, которая должна быть проделана, и в глазах его сквозило брезгливое равнодушие. Кагасов, наоборот, подался вперед: зрачки его засветились каким-то нездоровым светом, рот слегка приоткрылся он и сам не ожидал, что его так взволнует эта сцена в подвале. «Поеду отсюда к девкам», — почему-то пронеслось в голове.

— Рашников, — повторил Сазан.

— Он… не знал… Мог догадываться, но я с ним не говорил. Клянусь…

— Все равно Рашникова придется убрать, — сказал Кагасов.

— Пошли отсюда, — проговорил Васючиц. Через пять минут они стояли на вольном воздухе, с наслаждением вдыхая запах ночных сосен вместо спертой вони мочи и крови. Кагасов вдруг впервые в жизни подумал, что это за ужас: арест и камера.

— Кстати, Толя, — наклонился Сазан к уху Васючица, — удовлетворите, бога ради, мое любопытство. Что там умудрился услышать покойный Воронков, что вы его гасили в таком темпе?

Элегантный чиновник устало прислонился к стене,

— Позвонить решил некстати, — проговорил Васючиц.

— В смысле?

— Дачи у нас рядом, а у него телефона нет. Вот он и побежал ко мне звонить. Я со Славой сижу на террасе, обсуждаю поставку. Вижу — около телефона кто-то копошится. Я подумал, что это Славкин охранник. Минут через двадцать мы вышли в сад, я охранникам говорю, чтобы они не вертелись возле террасы. «А мы не вертелись». — «А кто же тогда звонил?» — «А ваша жена какого-то фраерка пустила».

— И что дальше? — с интересом спросил Сазан.

— Дальше — полный абзац. Ребята побежали к Воронкову на дачу — нет Воронкова. Тетка чешет из магазина, спрашивает: «Вы к Воронкову? А Воронков на автобус садился, который к станции». Мы — к станции, подъезжаем, смотрим: подошла электричка, в нее Воронков грузится. Тут я сообразил: а что, если он не в Москву, а в Рыково?

Полетели в Рыкове, смотрим, бредет по дороге наш воронков вместе с толпой. Я из машины вылез, ребят в объезд поля послал, позвонил Глузе. Сейчас, говорю, к тебе Воронков придет — с ним один человек хочет поговорить. Ты ему про человека не говори, а скажи, что кабинет прослушивается и веди на стоянку. Он там ждать будет. Чудом все обошлось. А джип куда делся? К Славе во двор заехал.

Все хорошо, что хорошо кончается, — пробормотал Кагасов.

— Где порошок? — спросил Васючиц. Сазан вместо ответа подошел к темному «лендроверу», забрызганному по уши лесной грязью. Бандит поднял заднюю дверцу, и Сергеев уставился прямо в тугие целлофановые мешки, распиравшие багажник машины.

— Можете хоть сейчас забрать, — сказал Сазан, — могу сам доставить по адресу.

Кагасов заколебался. Везти с собой героин он, естественно, не собирался: а ну как наскочит шальной патруль? Можно было бы позвонить ребятам и распорядиться приехать, но, как совершенно правильно предложил бандит, почему бы не поручить это дело Сазану? Он разбил супницу, он пусть теперь и подтирает пол.

— Завтра отвезешь один мешочек, — велел он, — на Карманевского, 25. Остальное может лежать у тебя. Так даже спокойней.

— Хорошо, — сказал Сазан. Того, что за этим произошло, не ожидал никто. Ворота дачи содрогнулись и слетели со своих петель, словно кленовый лист в осеннюю пору, и меж двух каменных столбов просунулось тупое рыло броневичка вроде тех, на которых банки возят валюту. Вспыхнула светошумовая граната, заливая ослепительным светом троицу сообщников, застывших у «лендровера», на мгновение ослепляя их и парализуя. Когда оглушенный Кагасов опамятовался, со стен дачи уже сыпались, как горох, люди в крокодильих комбинезонах.

Нестеренко рядом схватился за пистолет, но движения его были неловки после шока: раньше, чем он успел вытащить руку, ражий десантник влепил ему хук прямо в челюсть, развернулся и добавил прикладом автомата в солнечное сплетение. Нестеренко мешком свалился на землю, десантник сел на него и принялся обыскивать.

— Всем бросить пушки! Госбезопасность! — загремело из матюгальника, и Кагасов, растерянно оглядывавшийся, был сбит на землю. Он приподнялся и увидел перед собой чьи-то широко расставленные ботинки и дуло автомата.

— Руки за голову, ноги на ширину плеч! Ну! Кагасов послушно исполнил требуемое. Перед глазами его возникло видение: пустая камера с парашей в углу и загаженный кровью матрас. «Господи, только не вышка! — подумалось почему-то. — Только не вышка».

Нестеренко не сопротивлялся, когда его без особых церемоний подняли с земли и потащили в подкативший к воротам бронированный «рафик». Ошмонавший его оперативник забрал у Нестеренко ствол и прилепленный лейкопластырем микрофон, который в продолжение трех последних часов исправно передавал все, что происходило в трех метрах вокруг Нестеренко.

У них с Калининым была договоренность, что Нестеренко берут и везут вместе со всеми, и полковник после некоторых разговоров сумел убедить Сазана в правильности именно такого оперативного варианта.

В продолжение всего пути до Лубянки Нестеренко угрюмо молчал. Кагасова, сидевшего напротив него, била мелкая дрожь. Водитель Васючица, которого тоже заодно замели и который, как выяснилось впоследствии, довольно часто развозил мелкие партии дури по торговцам, ругался сквозь зубы, пока один из эфесбешников не заехал ему как следует по этим самым зубам. Водителю стало больно двигать челюстью, и ругаться он перестал.

На Лубянке Нестеренко хладнокровно и быстро ошмонали, и через полчаса он оказался в крошечной одиночной камере тут же, в центре Москвы. Нестеренко бросился на деревянную шконку и тут же заснул как убитый.

Проснулся он от равнодушного крика:

— Подъем!

Подниматься он, впрочем, не стал, а перевернулся на спину, заложил руки за голову и стал смотреть в щербатый потолок. Окошечко в камере стукнуло.

— Подъем. Тебе что, отдельное приглашение нужно?

— Отхлынь, — сказал Нестеренко, — меня сейчас выпустят.

— Ты, тридцать девятый! В карцер хочешь?

Нестеренко медленно встал со шконки, рассудив, что с «шестерками» лучше не пререкаться.

На завтрак выдали буханку хлеба, причитающуюся на весь день, чай цвета мочи и несоленую пшенную кашу. Кашу Нестеренко есть не стал, а выпил чай и опять попытался лечь на шконку, каковая попытка была тут же пресечена бдительным охранником.

Остаток дня прошел без происшествий. К двум часам Нестеренко так изголодался, что с удовольствием стрескал бы пшенную кашу, но кашу к этому времени уже забрали. Принесли обед, состоявший из бледной водицы, в которой плавал заблудший капустный лист, и двух больших горячих картошек. Нестеренко выхлебал водицу и съел картошку, но здоровому молодому мужику этого было явно мало.