Подземный человек - Мик Джексон

Держать в руках кости Древнего Бразильца уже достаточно страшно, но встретиться лицом к лицу с колбой студня из его потомка — еще хуже. Человек никогда не казался мне столь смертным, столь ничтожным. Ибо, медленно бродя по бескрайней зловонной комнате, я слышал взывавший ко мне голос меланхолии — казалось, он сочится прямо сквозь толстые стеклянные стенки.

Никогда не встречаясь с внутренностями человека раньше, я вряд ли смог бы их узнать. Так, здесь (как уверяла меня надпись) было подвешено заспиртованное человеческое сердце, которое мне напоминало всего лишь мягкий черный камень. Здесь была рассеченная почка, похожая на гриб, ждущий сковородки. Вокруг меня самые сокровенные, самые тайные куски человека лежали обмякшими, нагими и ужасно мокрыми в своих тюремных банках.

Камберлендская колбаса кишечника.

Одинокое глазное яблоко, остановившееся на середине своей орбиты.

Человеческий язык, достаточно длинный, чтобы задушить своего обладателя, свернутый, как угорь.

И мозг — человеческий мозг, ради всего святого! — похожий на раздутый грецкий орех. И не цвета морской волны, как я всегда представлял, а унылого, бледно-серого.

Любопытное сооружение, названное «бронхо-пульмонарным деревом» и стоящее на тумбе под вычурным колпаком, оказалось, как я, наконец, понял после долгого головоломного чтения подписей, замысловатой моделью легкого в разрезе. И вновь я обнаружил, что мои представления о механике тела далеки от реальности. Внутренности моих легких, вероятно, напоминают не столько ветки дерева без листьев, сколько коралловый букет. Но даже эта прекрасная, причудливая легочная тиара казалась мне искрящейся скорбью.

Вся коллекция вызвала во мне потрясение. Разумеется, стеклянные упаковки содержали как ужас, так и странную привлекательность, но превыше всего я чувствовал, что каждый орган пропитан одним и тем же печальным концентратом и что разочарование наполняет все сосуды до последнего.

Я блуждал по этим сырым рядам уже почти полчаса, несколько удивленный, что обед мой до сих пор остался там, где был, когда мне пришла в голову следующая идея...

Нельзя ли взять все эти маринованные кусочки и восстановить их союз? Воссоздать из этих несчастных, несопоставимых частей один хрупких, но действующий человеческий организм?

Но ответ был слишком очевиден.

Нет, разумеется, это невозможно. Слишком долго он был разъят на части. Если снова сложить его вместе, в нем просто не будет смысла. В конце концов, в нем будет слишком много уксуса.

К тому времени я уже был сыт этой комнатой по горло и направлялся к выходу, страстно желая наполнить легкие свежим воздухом, когда я вдруг обнаружил экспонат, вызвавший во мне такой глубокий отклик, что я застыл на месте. Сквозь дюймовое стекло банки я увидел, как мне показалось, крохотного, но полностью оформившегося ребенка. Малыш был весь сморщенный. Его лысая голова склонилась в раздумье, руки благовоспитанно покоились на коленях. Казалось, он плавает в своем, особом мире, сосредоточенно наморщив лоб. Но потом я увидел, что из-под его правого колена свисает пуповина, бесполезная, как отрезанная труба. И в этот миг я понял, что на самом деле он никогда не жил вне пределов живота своей матери — был лишь зародышем ребенка. Должно быть, из тепла утробы он отправился прямиком в смертный холод банки и, фактически, жил и умер, так и не глотнув воздуха.

Насколько он был близок к рождению и каковы обстоятельства его смерти, я сказать не могу. Ярлык не упоминал об этом. Но на голове у него пробивались волосики, на руках и ногах были ногти и аккуратные пальчики... маленький мальчик во всех подробностях.

Было что-то знакомое в его свечении. Линза из жидкости и стекла о чем-то мне напоминала. Я смотрел на него снаружи, надеясь, что он развернется и посмотрит мне в глаза. Но он смотрел вниз, на раствор, который поддерживал его бедное тельце.

Сидя здесь, в комнате отеля, и делая предыдущую запись, я вспомнил — без сомнения, благодаря всем этим мясистым изваяниям — о том единственном случае, когда я видел, как разделывают кролика.

Мне случилось заглянуть к одному из своих сторожей и обнаружить, что он точит нож. Я помню, как кролик безнадежно свисал с крюка на одной из балок в углу кухни и как мой сторож подошел и, осторожно сняв его, положил на стол. Предполагаемое свежевание очень меня заинтересовало, и я спросил, не возражает ли он, если я останусь посмотреть.

Должно быть, я сотню раз возвращался мыслью к этому дню, в попытке уловить перевоплощение, стараясь определить тот самый миг, когда кролик перестает быть животным и становится просто куском мяса. Конечно, когда вы смотрите на мертвого кролика, вы легко чувствуете разницу между ним и его живым, дышащим собратом. Голова его висит чересчур тяжело, ноги его дряблы, он слишком глубоко спит. И все же вы представляете, что все можно исправить. Как будто кролик только временно лишился чувств. Вам кажется, что стоит только собрать в своих легких необходимое тепло или дух, вы могли бы вдохнуть в него немного жизни.

Но наблюдать, как с кролика сдирают мех, и видеть кровавый отблеск его плоти — значит признать, что он перешагнул какой-то важный порог и что лишь гений с иголкой и ниткой может вернуть кролику его прежний вид. Я помню, что шкурку стягивали осторожно (даже ласково), словно помогая престарелой родственнице снять пальто. Суставы ног были аккуратно сложены и подвернуты, чтобы они легче выходили.

И только когда голова зверька отделена от туловища, мы с уверенностью можем сказать, что процесс завершен. Ибо, когда тесак надвое рассекает шею и его ужасное лезвие погружается в колоду, обе части окровавленного кролика должны признать, что они непоправимо разделены. А когда больше нет головы, мы не видим глаз, осмысленных или нет, а ведь именно туда мы заглядываем в поисках жизни.

Когда распорот живот и вынуты внутренности (хотя, если быть до конца честным, сейчас я уже не помню, когда в точности это произошло), мы, без сомнения, находимся во владениях мясника, а не в поле. И к тому времени, как сторож закончил сучить ножом и отправился на поиски трав и луковиц, которые разделят котелок с серо-красными кусками, я определенно видел перед собой не кролика, а кроличье мясо (к которому, что неудивительно, я никогда не испытывал особого пристрастия).

Эдинбург, 9 января

Прошлой ночью, когда все огни погасли, а я был плотно укрыт одеялом и уже отходил ко сну, передо мной вдруг промелькнуло очень далекое, но прочувствованное воспоминание. Память о своем рождении. Я лежал там, в животе матери; мне было тепло. Весь мой мир был совсем близко. Но было что-то еще — что-то важное. Какая-то деталь, ускользавшая от меня. Трудно найти слова, чтобы описать то время, когда слова были мне недоступны. Но я не сомневаюсь, что мне удалось на мгновение прикоснуться к воспоминанию о времени в утробе.

Этим утром я решил прогуляться к Замку и заодно обновить пару ботинок. Позволил Клементу сопровождать меня, договорившись, что он пойдет в нескольких ярдах позади. Думаю, ветер дул нам в спину, потому что совсем скоро мы были на месте, и, обнаружив, что мой боевой дух еще не совсем иссяк, я оставил Клемента в трактире и пошел дальше по Хай-стрит в поисках табака.

Купил у старушки на углу Бэнк-стрит «Путеводитель по Городу» и с радостью обнаружил там сложенную карту — очень простую, примерно двух футов в ширину. Пожилая леди, на которой были очки без одной линзы, сказала, что это была, безусловно, лучшая карта улиц Эдинбурга... такая точная, что она получила медаль.

— Какого рода медаль? — спросил я ее.

— Медаль для карт, — ответила она.

Ну разумеется. Что ж, я спросил ее, не знает ли она поблизости хорошего табачника. Казалось бы, прямой вопрос, но он вызвал в ней целую череду противоречий и гримас, прежде чем она, наконец, пришла к неуверенному согласию с собой. Окрепнув в своей убежденности, она сообщила мне, что если через один квартал я сверну направо и спущусь по двум длинным лестничным пролетам, то выйду прямо к одному из лучших табачных магазинов в городе.

На этом я поблагодарил ее, пустился в путь и, как и было сказано, на втором углу повернул направо. Я был так уверен в неизбежности моего прибытия в табачную лавку и звона колокольчика над моей головой, что спустился уже, кажется на три пролета и начал взбираться на четвертый, прежде чем почувствовал, что, вероятно, иду не той дорогой.

Пройдя еще двадцать ярдов по узкому проходу, я оказался в тупике. Передо мной стояли огромные железные ворота, запертые ржавой цепью с замком. Тут я определенно забеспокоился. Нет, зачем же мне врать? Я откровенно запаниковал. Я сразу понял, что старая карга завела меня — чужого в этом городе и желторотого, как птенец, — в удобную ловушку и что с минуты на минуту какой-нибудь ее верзила-племянник набросится на меня, даст по маковке и обдерет как липку.