Творческое саморазвитие, или Как написать роман - Николай Басов

Сладостный миг, когда ты ставишь последнюю точку, для меня давно уже не самый сладостный. Потому что мало написать роман, нужно его ещё отредактировать, оформить, продать, выслушать мнение «доброжелателей», которых почему-то с каждым романом становится все больше, и вообще – кончилась лишь работа, где всем управлял ты, воспаряя на крыльях своих грёз, а начинается работа, где командует каждый, кому не лены, и все решает голый расчёт, чистоган и столь лелеемый нашими чиновниками госкапитализм.

И всё-таки не стоит отчаиваться. В каждой безвыходной ситуации, как говорил мой отец, есть два выхода. А он мастер спорта по гонкам на катерах, судья какой-то там квалификации и под парусом ходил лишь чуть меньше, чем иной профессионал. Когда я спросил его, какие это выходы, он бодро ответил: первый, который ведёт к спасению, а второй – который ведёт на дно.

Не знаю, как это бывает у серьёзных парусников, но в коммерческом книгоиздании второй выход я предлагаю рассматривать вполне серьёзно. То есть, конечно, не привязывать валун на шею и не искать ближайшую прорубь, а просто отложить рукопись в сторону и начать сначала… Если есть желание продолжать эти игры.

И поверь, это вполне достойный выход. Вспомни, как трудно пробивались Хемингуэй, Фолкнер, Сноу, Довлатов и прочие. Оказаться (пусть даже и в таком качестве) в их компании – честь для лучшего из нас. Так что, может, и в самом деле – два выхода.

Где-то, может быть, в «Золотой розе», Паустовский вспоминал, что Аркадий Гайдар настолько точно «взвешивал» свой текст перед тем, как его записать, что выучивал наизусть. И к тому моменту, когда рукопись была готова, он мог рассказать её по памяти, ни разу не сбившись. Проверяли, смотрели – сошлось, он не сбивался.

Но это исключительный случай. Обычно получается наоборот. Лишь после того, как роман готов, ситуации, которые ты только что описал, которые сам же придумал, становятся ясными но-настоящему. И многие акценты хочется переменить, многие моменты переписать по-другому. Кроме того, всплывают новые аргументы, которые герои забыли высказать друг другу, а ведь это очень важно, в них, как правило, заключаются мотивации их побочных поступков, их неприятных действий. Это похоже на спор, который мы обычно дружески осуществляем с самым приятным собеседником. Главный аргумент всегда вспоминается лишь, как говорят англичане, «на лестнице».

Вероятно, это как-то связано с кратковременной и долговременной памятью. Кратковременная позволяет совершать массу очень полезных действий, но она не очень склонна комбинировать ситуацию, тасовать её элементы, чтобы привести в желаемый порядок. долговременная, наоборот, способна весь текст, и не только его, представить в «свёрнутом» виде, что позволяет с большой лёгкостью оперировать любыми объёмами текста и вообще на весь роман взглянуть как бы «свысока», позволяет проводить комбинации со всем, что душе угодно. Но эта способность возникает вовсе не сразу, а через изрядный промежуток времени. Это нормально, противиться этому – всё равно что спорить с приливом или тем фактом, что Солнце появляется на востоке.

К тому же обычно эти идеи в самом деле усиливают роман. Поэтому очень многие литераторы записывают их (потому что эти вспышки откровения о собственном тексте могут больше не возникнуть) на отдельном листке и при редактуре проверяют их ценность ещё раз. Если они в самом деле таковы, какими показались, текст дорабатывается. В любом случае отнесись к таким идеям внимательно, как правило, они того стоят.

Вот я и произнёс это кошмарное слово – редактура. Было время, когда меня этим словом можно было колотить, как Ваньку Жукова колотили селёдкой. Очень больно, обидно, и главным образом потому, что не знаешь, что же с этим делать. С какой стороны её чистить-то!…

Чтобы избавиться от этого кошмара, я стал редактором, и почти пять лет носился, как дурак с крашеными яйцами, со всеми возможными вариантами улучшения или исправления текста. И в итоге, могу без ложной скромности признать, начал постигать эту премудрость. По крайней мере, настолько, что теперь я готов возразить любому редактору, если он, на мой взгляд, перегибает палку. Несколько раз даже случалось, что они со мной соглашались! Эти дни обведены в моем календаре красным фломастером, а их годовщины я отмечаю более пышно, чем день рождения младшего сына.

Разумеется, это были героические редакторы, готовые признать правоту автора, или так – это были ребята, которые серьёзно уступали мне в комплекции и физических кондициях… Но факт остаётся фактом – они согласились. Хотя я почти не прибегал к мерам устрашения, физического воздействия, подкупа или другого ущемления нрав личности.

Почти во всех случаях, когда я одерживал эти эпохальные победы, я доказывал и предлагал всего-навсего один приём – краткость. Я предлагал метод изложения той же идеи, может быть, на одно слово или даже на пару букв, но короче. Каким-то образом это в самом деле всегда оказывались лучше.

Сейчас я научился сокращать почти все. Даже вполне нормальные романы, вроде «Потопа» Сенкевича, я взялся сократить до очень небольшой книжки и почти преуспел в этом. В общем, текст действительно стал более экспрессивным, чуть менее плавным, но в целом – более ярким, потому что ушли полутона, появилась некая плакатность, а временами даже графическая обнажённость, а не привычная нам, славянам, воспитанным на Льве Толстом, «мямливость» и бесконечная повторяемость одних и тех же перепадов.

Но я очень хорошо понимаю, что при этом текст в конце концов деформируется, даже начинает разрушаться, а при дальнейшем сокращении превращается в протокол, который на русском «не звучит». Почему-то протокольная запись событий иногда звучит на английском, например иные новеллы Сарояна написаны очень кратко. Иногда протокол даже великолепен, как в повестях Хэммета, а по-нашему – «не звучит». Но чтобы определить эту черту, за которую не следует переступать, я последовательно разрушил отличный роман и лишь после этого остановился.

И всё-таки я считаю, и рекомендую принять к рассмотрению это мнение, что краткость – в самом деле сестра. Правда, это сказал автор, академическое собрание которого переваливает за два десятка томов, что совсем уж эталоном краткости никак не назовёшь, но в главном он прав. Только, разумеется, отнюдь не в том, что якобы – таланта, а в всего лишь – лёгкости прочтения, живости стиля, ясности письма. Поэтому, чтобы самому было понятно, что же написалось твоими руками, учись вычёркивать, сокращать, делать текст коротким. Может, и не так, как в этом упражнялся я, не до дайджеста, но всё-таки достаточно, чтобы руки зачесались, когда глаз спотыкается о перлы типа «подняться вверх по лестнице» или «закричать в голос».

Следует признать, что главный совет я подцепил у Моэма. В своём эссе «Подводя итоги», которое, по моему разумению, должен прочитать каждый, кто хочет написать что-то дельное, он утверждает: «После долгих размышлений я решил, что мне следует стремиться к ясности, простоте и благозвучию». Бесподобный совет, ради такого не грех и банк ограбить. К счастью, у нас нет такой необходимости, мистер Моэм уже отлил его в эффективную формулу.

Итак, ясность, которую уважаемый мэтр, написавший несколько горячо любимых мной романов, поставил на первое место. С приоритетом согласны почти все, по крайней мере, на словах. В самом деле, откуда же взять столько умных людей, которые смогли бы расшифровать периоды иных литераторов, если те не начтут писать ясно?

С первого взгляда тут все понятно – чем проще, короче и однозначнее, тем лучше. Но дело в том, что проще – уже совсем не однозначно, а короче сплошь и рядом совсем не яснее. Иногда короткая фраза имеет такую уйму возможных смыслов и толкований, что только диву даёшься. К тому же как быть с довольно известным в прежние времена утверждением, которое приписывалось, кажется, Марксу: «У меня не так много времени, чтобы писать коротко»

Ну, с последним утверждением мы можем расправиться во вполне пристойном ныне ревизионистском духе, тем более что герр Маркс всего лишь перефразировал известную английскую поговорку о богатстве и дешёвых вещах, как он часто делал, впрочем. (Было дело, я учился на философа, и Маркса нам давали не то что вместо хлеба – пожалуй, вместо воды, а иногда и вместо воздуха, так что я знаю, что говорю.) То есть следует обозначить пограничные условия действия данного постулата, и тогда станет ясно, насколько он не абсолютен.

А что касается ясности – тут придётся признать следующее. В состав этого такого непритязательного, но весьма загадочного качества надлежит привнести точность каждого слова как непременное условие. К точности следует добавить естественность речи, и обязательно с учётом обыденной, привычной интонации, которая понятна каждому человеку. И в третьих, пожалуй, здесь вполне к месту придётся фраза Шопенгауэра: «Кто ясно мыслит, тот ясно излагает». То есть давайте считать хорошо «поставленное», мышление пишущего ещё одним компонентом искомой ясности.