Семь смертей Лешего - Андрей Салов

Дом занялся и запылал, освещая ослепительным светом уснувшее село. И по-прежнему тишь, и благодать, не единого звука в округе, весть о пожаре умерла в сердцах сельчан, так и не успев родиться. Ни один человек, даже в мыслях не сделал и шага в сторону колодца, дабы набрать воды и поспешить к свирепо орущему и гудящему пожарищу, настолько все были озлоблены беспределом и беззаконием, звереющих день ото дня представителей власти, навязанной им извне. Они были довольны былой жизнью, привычной и понятной, такой обыденной.

Огонь с каждым мигом разрастался, расправлял могучие плечи и шумел, и гудел угрожающе, словно пытаясь сказать оказавшимся в западне людям, что он жесток, он суров, он сама стихия, неподкупная и беспощадная, которой плевать на людей с их заботами и страстями. Он божество и горе смертным, оказавшимся на его пути.

В доме стало жарко. Жара становилась просто невыносимой. Затлели, задымили от нестерпимого зноя гимнастерки и красные косынки, спящего вповалку на заплеванном полу, краснопузого быдла. Тяжко заворочались товарищи во сне, пытаясь сбросить с себя, прогнать знойную маету, стереть с разгоряченных тел, обильно струящийся пот. Но тщетны и лишены смысла их потуги и одна лишь мысль настойчиво тревожит пьяное забытье, - воздуха. Холодного, свежего воздуха, вдохнуть полной грудью, окунуться всем телом в дарующую облегчение, прохладу. Гонимые навязчивой мыслью, один за другим открывали одурманенные хмелем глаза краснопузые комиссаришки, их приспешники, и подстилки. Сонно, пьяно таращились они на клочья дыма, пробивавшиеся сквозь щели в бревнах, тщетно силясь понять, что это? А потом пришло понимание, ослепительный миг прояснения в безнадежно отравленных алкоголем мозгах. Пожар! Вернее поджог, поскольку пламя бушует снаружи, выдавая вовнутрь избы с каждой минутой все крепнущий жар, да едкие клубы дыма от которого слезятся глаза и неудержимо першит в горле, вызывая выворачивающий кишки наизнанку, надсадный кашель.

Пожар. Пожар!!! Кто первый крикнул, кто первым устремился к двери, этого никто не знает, и не узнает никогда. Но кто бы ни был тот неведомый и безымянный первый, что, презрев страх пред ночью, устремился навстречу желанной свободе, он самым первым постиг убийственное разочарование. Взвыл надсадно, утробно, трезвея от собственного крика, дергая в безумном припадке дверную ручку, раскаленную до красна, оставляя на ней клочья обгоревшей кожи, холодея в огне от леденящего ужаса. А вслед за ним взвыли и заголосили на разные лады и остальные, мерзкие людишки, возомнившие себя властителями человеческих жизней. И теперь эти самые гордые властители жалобно подвывали, скулили, просясь наружу, униженно, слезно, стоя на коленях перед закрытой дверью, отрезавшей путь к желанной свободе. Пресмыкаясь в животном страхе, они готовы были унизиться еще более, пасть еще ниже, много ниже даже того уровня, когда они, будучи последними человеческими отбросами, без стеснения рылись в помойках, в поисках пропитания, дабы поддержать свою никчемную алкогольно-сивушную, жизнь. Они с наслаждением вылизали бы до зеркального блеска умеющими говорить красивые речи языками покрытые толстенным слоем налипшего дерьма безразмерные сапожищи крестьянина, что открыл бы им дверь, освободив из пылающего, смертоносного плена. Вчерашний заклятый враг, представал перед мысленным взором, как милый и желанный друг, избавитель, лучше которого нет, и не может быть никого на белом свете. Они молили, призывали на помощь несколько бесконечно долгих минут, пока в них жила надежда, вера в спасение. Но минуты прошли, умчались в стремительном галопе, поглощенные бешенным огненным водоворотом. Люди, присутствие которых снаружи, где так прохладно и свежо, они ощущали кожей, не шелохнулись, чтобы вызволить из огненного плена, попавших в беду представителей народной власти.

И тогда им все стало ясно и это знание, понимание, лишило рассудка, сломило остатки воли. Они выли, дико, по-звериному, от этого воя становились дыбом волосы у повидавших всякого на своем веку, сельчан. Изба пылала, опаляя жаром на десятки метров окрест, а у крестьян по коже гулял озноб, вызванный нечеловеческим, звериным воем, доносящимся из сердца пылающего ада. И казалось сельчанам, что комиссары уже давным-давно мертвы, и это их звериные душонки сбросив тяжкое бремя телесных оков, вопят и мечутся в дикой злобе и тоске, не зная выхода, черные и неприкаянные, проклятые небом и ненужные даже аду. Мерзкие душонки, бесплотными серыми тенями, мечутся внутри очищающего пламени, и голосят, погибая безвозвратно.

Под аккомпанемент безумного рева, все более хмурыми и сосредоточенными становятся лица собравшихся вокруг пылающей избы, сельчан, все крепче сжимают мозолистые руки, привычные к тяжелому крестьянскому труду, приклады обрезов. Словно не доверяя крепким стенам и надежному колу, подпирающему дверь, опасаясь, что вдруг выскользнет скользкой змеей из пылающего огненного плена чья-нибудь черная душонка, выскользнет, ударится о землю, и, превратившись в чернильного ворона, с громким клекотом взмоет ввысь. Победно каркая, взмахнет крылами и загребая воздух, рванет в городище, где на жирных комиссарских пайках жирует, пьянствует, блядствует, немереная стая подобных пернатых тварей, убийц и падальщиков. И чтобы не прилетела сюда, не нашла дорогу смертоносная черная стая, и стоят подобно истуканам сельчане, настороженно вглядываясь в отблески пламени, готовые в любой момент пустить в ход оружие, если хоть что-то, попытается оттуда незаметно ускользнуть. И не было, да и не могло быть никаких шансов у твари, дерзнувшей совершить подобное. Село лесное, дремучее, здесь каждый человек и не только мужского пола, привык с раннего детства, также умело обращаться с оружием, как с лопатой, или вилами.

И твари, надсадно ревущие в огне, словно осознав бессмысленность и тщету несбыточных надежд на спасение, смирились. Вскоре все незримо переменилось. Что-то было не так и несколько, показавшихся вечностью, минут, люди силились понять, что именно изменилось в мире. Понимание пришло позже. Тишина. Вот что насторожило, заставило искать причину внезапной перемены. Наступила тишина, жуткий вой, безостановочно доносящийся из огненного ада, внезапно смолк.

Огонь, вспыхнувший в ночи, угас с первыми лучами солнца, когда в радиусе досягаемости его прожорливой пасти, не осталось ничего, чем он мог бы еще поживиться. Огонь угас, оставив после себя лишь яркую груду кроваво-красных углей, потрескивающих и разбрасывающих по сторонам, фейерверки ослепительных искр. И напрасно всматривались сельчане в слепящее огненное марево, силясь уловить движение в его глубине. Ничто не могло, не имело права уцелеть в подобном пекле. Даже останков тел похвалявшихся перед городскими сучками затянутых в кожу комиссаров, не осталось. Огонь, этот великий очиститель, пожрал все, очистив пусть и небольшую, но все же частичку мира, от покрывшей ее скверны.